Черное перо серой вороны
Шрифт:
Народ все подваливал. Исключительно мужского пола. Всем Осевкин кланялся и пожимал руки, говорил несколько дежурных слов, тут же отвлекался на нового посетителя, избегая длительных разговоров с любителями потрепаться ни о чем, особенно из тех, кто мало что значил в этом мире. Ближе к восьми вечера поток посетителей практически иссяк, и Осевкин, оставив за себя Шахиншаха, – то ли киргиза, то ли узбека Аслана Асланбекова, он же директор Заведения, знаток восточных церимоний, – поднялся на второй этаж, прошел через зал ресторана, поговорил с метрдотелем и скрылся через боковую дверь, ведущую в отдельный маленький зальчик, где уже собрались самые-самые. Из самых-самых за столом, представляющим из себя букву «О», внутри которой разместился цветник и два фонтана с красными рыбами, но так, чтобы не мешать видеть всех и каждого в отдельности, уже сидело пять человек, трое толклись рядом, что-то обсуждая и поглядывая на
За столом не хватало двоих: мэра и начальника полиции. Осевкин отметил это сразу же и насторожился. Однако вида не показал. Сбор был установлен на восемь часов ровно, а кто опоздал, тот опоздал, какой бы пост ни занимал в этом городе. Девятеро одного не ждут.
Осевкин, выделяясь среди других своим великолепным тюрбаном, – он мог позволить себе подобную вольность, будучи владельцем Заведения, – занял свое место, но не во главе стола, нет, а там, где распорядился жребий, брошенный года три назад. Он искоса глянул на заместителя мэра Вениамина Чулкова, который был его, Осевкина, глазами и ушами в высших эшелонах городской власти. Чулков на этот мимолетный взгляд чуть дернул нижней губой, давая понять, что пока ему ничего доложить своему хозяину.
Но Осевкин, если и не знал точно, то вполне мог предположить, что задержало первых лиц города нечто очень важное. Остается узнать, с кем, где и что говорили. У него здесь везде свои люди, в крайнем случае завтра утром они доложат. Не к спеху. И он, выбросив из головы эту заковыку, отдался действу, с некоторых пор принявшему форму ритуального обряда.
За спинкой стула Осекина едва дышала одна из двоих новеньких, которую звали Аллой: тонколицая блондинка с точеной фигуркой, с острыми грудями со средний мужской кулак, большими синими глазами, немного испуганными, но это как водится в самом начале, а потом пройдет. Осевкин даже не взглянул на нее, когда приблизился к своему стулу: во-первых, он видел ее на экране телевизора во всех мыслимых позах; во-вторых, нет никакого резона обращать внимание на девчонку, которая принадлежит тебе безраздельно и должна чувствовать только это и ничего больше.
Алле же, напротив, казалось, что все только на нее и смотрят, и она в томительном ожидании нервно теребила бахрому набедренной повязки, обнимающей ее не вполне еще оформившиеся бедра. Это был ее первый «выход», к которому она готовилась больше месяца, не покидая этого здания без единого окна, где их хорошо кормили и в то же время заставляли часами изнурять себя в тренажерном зале, точно из них готовили балерин или художественных гимнасток, взвешивая утром и вечером и следя за каждым граммом их тела. Тетя Катя, женщина строгая, способная причинить своим подопечным острую боль за любое неповиновение, при этом не оставляя на теле никаких следов, откровенно объяснила новеньким с первых же минут, для чего их готовят, предупредив, что отсюда им не вырваться, а кто попытается, той не позавидует даже приговоренный к пожизненному заключению. Правда, те девочки, что здесь с самого начала, уверяли, что все не так страшно, главное – не впадать в истерику, воспринимать все как должное, потому что природа их и создала именно для этого, зато потом, поднакопив деньжат, они могут выпорхнуть из этого заведения на свободу и устраивать свою жизнь так, как им захочется. Тем более что уже через месяц, еще ничего не заработав, девчонки получили задаток по двадцать тысяч рублей, который им предстоит отработать. Может, так оно и будет в неопределенном будущем, но пока еще никто не выпорхнул. Впрочем, и само Заведение существует всего несколько лет, первые девочки, поступившие сюда в самом нежном возрасте, не успели ни постареть, ни утратить своего шарма, разве что некоторые из них перешли из разряда избранных в разряд всех прочих, обслуживающих Большой зал.
Однако Алла не была способна думать ни о своих отдаленных перспективах, ни даже о том, что ожидает ее сегодня, буквально через полчаса. Она смотрела прямо перед собой, забыв все, чему ее учили, в глазах ее все двоилось и троилось, до слуха ее не долетало ни одно слово, а чей-то смех вызывал чувство ужаса и отчаяния. Вместе с тем она заученно улыбалась, потому что улыбались другие, не замечая, что улыбка ее выглядит жалко. Единственное, что ей хотелось, так это оказаться подальше от этого места, лучше всего дома, во Владимире, рядом с родителями, которых она так опрометчиво покинула, пустившись, очертя голову, в Москву со своей подругой Ларисой сразу же после одиннадцатилетки, а оказалась в этой дыре, только через какое-то
Часы громко отбили положенные им удары.
Зашевелились девочки, разливая по бокалам красное вино. Алла вздрогнула, точно проснувшись, протянула руку к бутылке, но Осевкин, наблюдавший за ней в одно из многочисленных зеркал, опоясывающих стены и как бы раздвигающих их в бесконечность, отстранил ее руку, сам налил себе вина, отпил пару глотков. Под вино подали черную икру, запеченную рыбу, трепангов, которые будто бы усиливают мужскую доблесть, рыбный гарнир. Ели молча, насыщались. Девочки будто невзначай касались своих клиентов обнаженными частями тела. Сидеть им за этим столом не положено, еда их не прельщала: час назад их накормили тем же самым, чтобы не вызывать у них ни зависти, ни иных соблазнов. Алла продолжала стоять, держась обеими руками за спинку стула и жалко улыбаясь.
Потом гости, как по команде, стали расходиться со своими девочками, исчезая за прикрытыми портьерами дверьми.
Осевкин встал из-за стола одним из последних. Прогнулся, глянул сверху на свою жертву, усмехнулся, произнес:
– Ну пошли, курица, – и направился к двери.
Девчонка шла за ним следом, обмирая от страха.
– Ну что? – спросил Осевкин, приподнимаясь над Аллой на вытянутых мускулистых руках. – Страшно было?
– Н-нет, – прошептала та еле слышно, прикрывая ладонями груди.
– Ничего, дальше пойдет веселее, – хохотнул он, оттолкнулся от пружинного матраса, встал на колени, удержав ноги девчонки в развернутом положении, глянул удовлетворенно на красное пятно, окрасившее простыню, повернул голову к стоящей рядом Ларисе с подносом, на котором стояли, дребезжа жалобным звоном друг о друга, три бокала с шампанским, спросил: – Ну и как это выглядело со стороны? А?
– Не знаю, – прошептала та, вздрогнув всем телом.
– Еще узнаешь, – пообещал он, взял с подноса два бокала, один протянул Алле, помог ей сесть, провозгласил: – За рождение новой женщины! – Выпил пару глотков, отдал бокал Ларисе, спрыгнул с постели и скрылся в душевой.
Алла сидела, обхватив колени руками. Ее бил озноб. Лариса утешала, гладя ее по голове, молча глотая слезы. Услыхав, как хлопнула дверь в номер, она потянула подругу в душевую. Та пошла, покачиваясь, оглядываясь на кровавое пятно, только теперь поняв со всей ужасающей очевидностью, что к прошлому возврата не будет, а будет вот это – и завтра, и послезавтра, и… и неизвестно сколько. Только теперь уже без этого пятна.
А Осевкин, переодевшись в белый костюм, стоял возле ломберного стола и смотрел, как крупье раскидывает карты. Сам он игроком не был, не понимал этой страсти и не одобрял ее. Но в полусонном Угорске таких людей, кому некуда было деть наворованные деньги, не привлекая к себе внимания завистников, оказалось слишком много, так что пришлось идти у них на поводу, открыв небольшое казино в самом Заведении, исключительно для самых-самых, в обязанности которых входило, в частности, препятствовать возрождению уже лет десять как запрещенных азартных игр в столице и ее окрестностях, но продолжающих процветать подпольно, не смотря ни на что.
Глядя с презрением, с каким трепетом они берут каждую карту, боясь перебрать или недобрать, как потеют одни и бледнеют другие, Осевкин вместе с тем продолжал кожей своей ощущать трепетное девичье тело под собой, и все одно за другим мгновения погружения в него, такие сладкие, такие возвышающие его над миром, не способным отнять у него ни этих девчонок, ни Комбината, ни Заведения и всего прочего, делающего его, Осевкина, хозяином не только города, но и почти всех его жителей, способных только воровать, жрать и получать жалкие удовольствия, дрожа по ночам от любого громкого звука за стенами своих квартир. Была бы его, Осевкина, воля, он бы, поймав жалкого чиновника-воришку за руку, отнимал бы у него и его родственников все имущество и все банковские счета, превышающие их официальные возможности. Но наверху сидят либо дураки, либо такие же жулики, которые не станут принимать законы, направленные против самих себя. И как некогда он презирал милицию, не способную поймать бандита Осевкина, так сейчас он презирал все власти снизу доверху, не способные – или не желающие – делать то, на что они поставлены.