Черное сердце
Шрифт:
– Я хочу сказать, – продолжал Эллиот, когда официант ушел, – что очень много передумал после нашей... дискуссии.
Выражение лица Макоумера не изменилось, он просто внимательно слушал сына и ждал, когда тот захочет услышать его мнение.
– В тот раз я был просто взбешен, я был готов плюнуть тебе в лицо. Но после, в общем, не знаю, что произошло... Может, мы до конца выяснили отношения, короче, не знаю, – он снова принялся вертеть в руках вилку. – Я наговорил много лишнего. Я знаю, ты всегда желал мне добра, но у тебя были свои представления о том, каким должно быть это добро. Я не могу обвинить тебя в излишней патетике. Это не так.
– Спасибо, – Макоумер совершенно искренне благодарил сына.
А теперь самое трудное, подумал Эллиот:
– Относительно Кэтлин...
Он
– Так что насчет нее?
– Конечно же, ты был прав. Я как бы проиграл еще раз все то время, что мы были вместе. Я... В общем, сейчас я понимаю, что она замышляла. Дело вовсе не во мне. Но я верил, понимаешь? Я хотел верить.
– И она это поняла, Эллиот. Я уже говорил тебе, это очень и очень опасная женщина. Если она сумела одурачить Готтшалка, это кое о чем говорит.
– Если тебе это доставит удовольствие, могу повторить твои слова: она была очень опасной женщиной.
Увидев улыбку отца, Эллиот не удержался и тоже заулыбался.
Официант принес устрицы, горячие поджаренные тосты и большую тарелку с аппетитным желтым маслом.
– Не знаю, как ты, – сказал Макоумер, выдавливая лимон на охлажденную, матово поблескивающую устрицу, – но я очень рад, что мы наконец-то оказались по одну сторону баррикады.
Эллиот молча взял миниатюрную вилку. Ему сейчас было очень сложно понять свои ощущения, их было так много и все они бурлили и рвались наружу – попытайся он сказать хоть слово, и эмоции просто захлестнут его. Кэтлин была в его жизни, это факт, и смерть ее оказалась страшным ударом, сумеет ли он от него оправиться и если сумеет, то когда – вопрос оставался открытым. Но она предала его, и от этого он до сих пор страдал. Прошлой ночью он внезапно проснулся, обливаясь холодным потом, – но думал он не о ее смерти, а о том, как близко она подвела его к мысли о возможности предать «Ангку». Он понял, что ненависть к отцу ослепляла его, он стал очень уязвим, достаточно было лишь незначительного давления на него, и он сделал бы все, что угодно. Чем, в конце концов, была его ненависть к отцу? Обыкновенным рудиментарным отростком, выползшим из детства, который взрослая жизнь не удосужилась отрубить. Всего лишь плод воображения, или детских фантазий. Отец самый обыкновенный человек – не чудовище, но и не Господь с безграничной силой и властью. Макоумер это Макоумер, а Эллиот это Эллиот, и никогда бы им не сойтись [22] , если бы Эллиот сам так не решил.
22
Перефразировка известной фразы Р. Киплинга.
И это я так решил, подумал Эллиот. Да.
Он поднял голову и посмотрел на отца:
– Я тоже очень рад.
– Вот и отлично, – Макоумер поднял свой бокал. Эллиот последовал его примеру.
– Salud! [23] – мелодично пропели сдвинутые бокалы.
– Salud у pesetas! [24]
Макоумер бросил взгляд на часы.
– Извини, я на минуту, – он отодвинул стул и вышел из-за стола.
Атертон Готтшалк был предельно сосредоточен и собран. Он уже произнес три четверти своей речи и до сих пор ничего не произошло. Когда же план Макоумера вступит в силу? Если возникли какие-то осложнения, Макоумер уже не сможет предупредить его, слишком поздно. Он стал просчитывать все возможные промахи и ошибки в плане. Их могло быть, к сожалению, слишком много. Он почувствовал неприятное жжение в желудке. Вначале исчезновение Кэтлин, теперь это...
23
Твое здоровье (исп.).
24
Здоровья и удачи (исп.).
– Непростительные провалы спецслужб в Каире и Германии, ставшие причиной давления на наши вооруженные силы и дипломатические ведомства
Он говорил уверенно, выделяя голосом ключевые фразы: он убеждал аудиторию, не впадая при этом в истерию, которую можно было бы счесть признаком фанатизма.
– Сегодня уже совершенно ясно, что мы, американский народ, остались один на один с теми нациями и народами, в основе политики которых было, есть и будет убийство.
Толпа разразилась аплодисментами. Все это очень хорошо, даже прекрасно, думал Готтшалк, разглядывая сияющие лица с выражением раздающего благословения архиепископа, но когда же, черт побери, начнется настоящее шоу?
– Совсем недостаточно перевести наши боевые части на новые базы в Западной Германии, поближе к восточным границам. Недостаточно и поставить блок вербовке наших сограждан, которые за деньги сражаются против наших же солдат в Ливии, Чаде и Сирии. Недостаточно найти и уничтожить советские подразделения, которые действуют на территории Камбоджи и Лаоса, – они обрабатывают джунгли и посевные площади микотоксинами, обрекая тем самым местное население на медленную, мучительную смерть. Недостаточно заменить установленные в наших шахтах старые ракеты на современные MX, объединенные в общую систему СОИ, чтобы они могли успешно отразить удар советских СС-20. Все эти меры, естественно, являются частью обширнейшей программы по укреплению международного авторитета Америки. Но ни одно из этих мероприятий нельзя рассматривать как первый шаг, первый этап в достижении поставленной задачи. Нам необходима программа информирования населения о характере и силах международного терроризма. Мы должны быть готовы к...
Острая боль пронзила левую сторону груди, голос его сорвался на фальцет:
– К...
Он прижал ладонь к груди. Пальцы сразу же стали липкие, между ними струилось что-то теплое. Уши словно заложило ватой, откуда-то издали он слышал пронзительные крики.
Яркий солнечный день разваливался на какие-то отдельные фрагменты: стена собора, облако, почему-то чернеющее прямо на глазах, люди – бегущие люди с открытыми в безмолвном крике ртами. Готтшалк начал оседать, но сильные руки подхватили его, сердце болело так, словно в него вонзили раскаленную вязальную спицу. Воздух превратился в желе, Готтшалк задыхался, легким не хватало кислорода. Он не мог понять, что произошло, пока не услышал, как кто-то совсем рядом отчетливо выкрикнул:
– Выстрел! Это был выстрел! Стреляли в кандидата в президенты!
Аттертон Готтшалк удивился: а ведь это же я!
Когда раздался телефонный звонок, сержант-детектив Марти Борак деловито ковырял в носу. Он предавался этому занятию уже не первый час исключительно ради того, чтобы не сойти с ума от безделья. Эндерс, как, впрочем, и все остальные полицейские участка, околачивался у собора Святого Патрика. Борак не участвовал в операции только потому, что возглавлял бригаду по слежке за весьма подозрительной фирмой по упаковке продуктов в Вест-сайде.
Этим дерьмовым делом Марти занимался уже больше двух месяцев, и оно действовало ему на нервы, как, впрочем, и любая кропотливая работа. Борак любил мгновенные результаты, за которыми следовала столь же незамедлительная благодарность начальства. А за слежку наград еще никто не получал.
Он заступил на дежурство в 1.14. Это означало, что если группа слежения выйдет на связь, ему потребуется обеспечить им подкрепление. Неблагодарная работа, и Борак имел все основания ненавидеть ее.
Поэтому, когда зазвонил телефон, он не удивился и совсем невежливо рявкнул в трубку:
– Ну что еще?
Палец его по-прежнему исследовал богатые недра носа.
– Это полиция?
– Ты очень догадлив, приятель.
– Я хочу сообщить о стрельбе в городе.
– Да? – Информация не произвела на Борака никакого впечатления. – Мальчишка стрельнул в собаку из «поджига»?
– Я не шучу, – спокойно проговорили в трубке. – Стреляли в Атертона Готтшалка, кандидата в президенты от республиканской партии. У входа в собор Святого Патрика.
– Кто говорит? – Борак вытер палец о нижнюю часть крышки стола.