Черняховского, 4-А
Шрифт:
С Мулей мы дружим и сейчас, уже более сорока лет, а за его помощь в рождении моей первой книги я отплатил ему четверостишием, которое с упорством, достойным лучшего применения, читаю при всяком удобном, и неудобном, случае:
Как из ребра того Адама
Когда-то появилась дама —
Вот так из
твоего
ребра
Являлись гении пера…
Писать новые рассказы я отправился вместе с Риммой в город Батуми (в
В нашем номере было жутко шумно: почти всё время гудел какой-то мотор — кажется, вентиляция не то всего здания, не то кухни гостиничного ресторана. Но это ещё цветочки — гул был монотонным, просто фоном, зато с улицы почти непрерывно доносились громкие звуки радио: какой-то отчаянный любитель выставил приёмник на окно и слушал все передачи подряд: последние и предпоследние известия, оперную музыку, новости сельского хозяйства, вплоть до «Спокойной ночи, малыши». Не знаю, как Чехов или Куприн, но я в таких условиях писать рассказы не мог. О чём в нервическом тоне не один раз сообщал Римме. И она предприняла героическую вылазку: выйдя на улицу, вычислила окно радио-фаната и смело ринулась к нему в квартиру, где с присущим ей тактом и даром убеждения объяснила, что их славный город почтил своим присутствием московский писатель, который нА дух не переносит громких звуков и потому не может завершить (или начать) очередное произведение для наших дорогих детей, которые ждут, не дождутся его книг.
И что вы думаете? Подействовало! Благородный аджарец уменьшил силу звука, и дело у меня пошло. Дни мы проводили на море, где Римма деятельно участвовала в выработке сюжетов — она обладала великолепным воображением, — а к концу дня, густо смазав вазелином обгоревшую кожу, я садился за стол и кропал. И кое-что накропал — несколько рассказиков на весьма забавные, как мне думалось, сюжеты, к тому же не лишённые юмора, вкуса и, в меру, назидательности. Ну, словом, как у Диккенса, помните?..
Между прочим, я, кажется, упоминал уже о том, что мой первый в жизни детский рассказ — не что иное как запись незамысловатой истории, которую живо и выразительно поведала мне Римма; истории, произошедшей с её горячо любимыми племянниками летом, на юге.
Так что, если вдруг захотите узнать, с чего началась моя «детская литература», составившая около двадцати книжек, напечатанных в России и в некоторых других странах (говорю о книгах собственных, не о своих переводах), то можете, из любопытства, прочитать самый первый мой рассказ из самой первой книги. Он называется:
ШЕХЕРЕЗАДА
(из рассказов Сани Данилова)
— Значит, на море? — сказала соседка. — Это хорошо… Пусть дети увидят, как набегает на берег волна.
Так сказала наша соседка — та самая, про кого другая соседка говорит, что она всегда употребляет чужие слова и чужие спички.
На
И вот мы в деревне. Мы никого там не удивили, зато наша собака Пери удивила всех — такая она рыжая и толстая. Каждая женщина, увидев её, говорила: «Ух ты, моя красавица!», а каждый мужчина спрашивал папу: «Хорошо берёт дичь?» На что папа всегда отвечал: «Исключительно!» Хотя, если Пери и брала дичь, так только с обеденного стола, да и то без маминого разрешения. Папа ведь у нас на охоту не ходит, а только на работу. Не то что дядя Володя: тот однажды встретил в лесу медведя — и раз!.. С тех пор у него на полу шкура. Только мама говорит: мех у неё искусственный.
Но сейчас я хочу рассказать о другом. Раз в неделю мама ездила из деревни в город на рынок, а папа в это время лежал в саду на одеяле и читал. Он говорил, что лучше будет питаться воздухом, чем мотаться за продуктами. Но потом папа обедал и не вспоминал о воздухе до следующего базарного дня.
Как-то раз мама принесла с базара живую курицу. Мы вынули её из кошёлки и на длинной верёвке привязали за ногу к забору.
— Завтра у нас будет свежий бульон, — сказала мама, не глядя на курицу.
Мы налили ей в блюдечко воды, насыпали пшена и оставили в покое.
Наутро Лика ворвалась в комнату и громко закричала:
— Курочка снеслась!
Лика — моя сестра. Ей пять лет, но она уже многое понимает.
Мы с мамой пошли посмотреть. Рядом с курицей лежало яйцо.
— Ты подложила? — спросил я Лику.
Мама сказала, чтобы я не говорил глупости и что людям надо верить. Я хотел спросить, почему сама она, когда дядя Володя уходит, часто говорит, что не верит ни одному его слову, но тут Лика сказала:
— Мама, сегодня бульона не надо, ладно?
Мама посмотрела на Лику, помолчала и ответила:
— Хорошо. Сегодня бульона не будет…
Вот почему так получается? Ведь я тоже хотел заступиться за курицу, но побоялся, что будут смеяться, и ничего не сказал. А девчонки не боятся и лепят всё, что думают.
В этот день мы решили отвязать курицу: путь погуляет по двору вместе с хозяйскими. Но наша была так похожа на двух других, что я предложил сделать на ней метку. Лика принесла чернильный карандаш, я выбрал на курице самое белое перо, плюнул на палец, смочил перо и вывел букву «С» — Саня. Так меня зовут.
— А я? — спросила Лика.
Пришлось плюнуть ещё раз и написать букву «Л». Потом мы пошли купаться.
На другое утро перед завтраком мы услышали истошный крик Лики:
— Она опять снеслась!!! В том же месте!
Курица сидела в траве, на сене, которое мы набросали вчера, и глядела на нас круглыми немигающими глазами. Возле неё белело яйцо.
Я отнёс его маме и сказал:
— Значит…
— Значит, сегодня бульон опять отменяется, — сказала мама и улыбнулась.
На следующий день повторилось то же, и через день, и ещё через день.
— Не видать нам бульона, как своих ушей, — мрачно сказал папа на пятый день.
— Папа! Зачем ты?.. — крикнула Лика.
А мама посмотрела на него с укором.
— Ну-ну, ладно, — сказал папа. — Пожалуйста, не делайте из меня Шахрияра.
С этими непонятными словами он ушёл в сад на своё одеяло, а я хотел его спросить, но увидел жука-дровосека, занялся с ним и забыл.
Прошла неделя. Курица неслась.
— Вы дали ей какое-нибудь имя? — спросил как-то папа. — Ведь она уже, можно сказать, почти член нашей семьи.