Черные ангелы
Шрифт:
Между тем Матильда знала, что существует и другая сила: Адила была спасена; грешник, совративший ее некогда, теперь тоже шел ее дорогой. Надежда торжествовала даже здесь, в Льожа. Любовь победила, та любовь, чье истинное лицо не видно миру… И пусть Матильда не слышит ответа на свои молитвы и не чувствует поддержки, она все равно будет двигаться по этому пути, вытянув руки, как слепой, который верит, что свет существует, — потому что однажды она своими глазами видела в убогой ризнице человека, с которым говорил Бог. Матильда жаждала спасения не для себя, она не искала вечной жизни и за пределами вещного мира не различала ничего. Она была настоящей женщиной, и все ее помыслы возвращались к Андресу. Чуть-чуть затеплившаяся вера оживила в ее сердце способность страдать ради другого.
— Мне пора на дежурство, — сказал Андрес Катрин.
Он знал, что аббат Форка не ждет его раньше одиннадцати, но выносить тяжесть девичьей головы у себя на плече стало ему невмоготу. Катрин вызвалась проводить его до поселка, и он не нашелся, что возразить. Но едва только они дошли до первых домов, он пожелал ей спокойной ночи и продолжил путь один.
Луна била по неказистому фасаду дома кюре. Имея в запасе три четверти часа, Андрес намеревался провести их на свободе. Отца он не боялся: тот уже почти не мог говорить. Другое дело священник… Предстоит выдержать его взгляд… А может, он ясновидящий, этот аббат Форка… Тогда он прочтет в сердце Андреса… И начнет причитать: «Я приютил вашего умирающего отца, не платите мне злом за добро… Оставьте в покое мою сестру…» Что противопоставить шантажу? Андрес не умел лгать и лукавить. Лучше ответить уклончиво. До чего же он ненавидит этих типов в сутанах: жизнь отравляют, стремятся сделать других такими же несчастными, как сами. Так бурчал про себя юноша, вышагивая вдоль ограды. Обойдя вокруг дома, он поднял голову.
В глубине одной из комнат светился ночник у постели отца. Открытое окно перегораживал черный силуэт. Кюре сидел, должно быть, на подоконнике, опершись затылком о раму, и профиль его китайской тенью выделялся на освещенном фоне. Ворот сутаны был расстегнут, голова чуть запрокинута. «Воздухом дышит», — подумал Андрес. Действительно, сидящая фигура священника ничем не выдавала его внутренних терзаний. Только что он битый час успокаивал больного: тот готовился к причастию, но то и дело, вспомнив еще какой-нибудь проступок, впадал в панику и ощущал потребность исповедаться снова. Аббату Форка с трудом удавалось его утихомирить. Сейчас убийца лежал и улыбался небесам.
Ален подошел к окну, совершенно обессиленный. Всю свою веру, надежду, любовь он вложил в этого человека, и сам теперь чувствовал себя опустошенным. Тут, поблизости — камнем докинуть можно — завихрялась вода Бальона над омутом, куда Градер выбросил лопату. Шелестели тополя на берегу, а когда ветер стихал, кюре слышал перекличку двух соловьев. Ночь жила и дышала во сне. Ее дыхание касалось волос Алена, доносило до него с реки запах дикой мяты, а из поселка — благоухание жасмина и отцветающей сирени. Справа, из угла комнаты, прерываемый кашлем и стуком плевательницы о ночной столик, лился неразборчивый шепот, в котором выделялись слова: «Помилуй меня, грешного».
Убийца и искуситель отходил в вечность в мире и покое. В радости. А целомудренный юноша, приютивший его, спасший от отчаяния и отпустивший ему грехи, ощущал в душе волнение, чуть ли не тревогу. Если бы речь шла о каком-то определенном соблазне, он подавил бы его в зародыше. Но тут он и сам не мог объяснить, что за смутная тоска переполняла его сердце и почему ему хотелось плакать. В его чувствах не было ничего дурного, от чего ему следовало бы отшатнуться или хотя бы покраснеть… И все же он пребывал в смятении: он не ощущал присутствие Бога, утратил контакт с Ним… Не совсем, конечно: в глубине его души по-прежнему жила любовь, она не покинула его… Просто сердце его повернулось в эту минуту к тому, что тоже существует реально: к этой тихой ночи, насыщенной ароматами жизненных соков. В комнате умирал человек, который всегда подчинялся велениям плоти, исполнял все ее требования, дошел до убийства, и тем не менее он засыпал в объятиях Божьих. Он оканчивал жизнь в мире… «Господи, — думал Ален, — я с самого начала принадлежал Тебе, Ты владел мной безраздельно, и я без сожаления заглушу тот трепет, что пробудила
Ален повернул голову на звук скрипнувшей двери, увидел Андреса, слез с окна и взял юношу за руку. Тот озирался по сторонам, смотрел не на постель, где дремал отец, а на комнату, зная, что это комната Тота. Священник разгадал его мысли, почувствовал, как внутри у него вызревает досада, как пускает ростки ненависть, но тотчас осознал это — он привык держаться настороже — и всеми силами постарался подавить в себе животные инстинкты. Он с улыбкой отвечал на вопросы, которые вполголоса задавал Андрес, однако вкрадчивый голосок шептал ему:
«Посмотри, как он наслаждается тем, что попал в эту комнату… Отец его нисколько не волнует. Он думает о ней, о Тота… Рисует ее в своем воображении… Ему не нужно ничего домысливать… Никто не знает ее лучше него. Никто!»
— Как вы бледны, — сказал Андрес. — Вам нехорошо?
Вместо ответа Ален сжал зубы и покачал головой. Потом сказал, что ему не хватает воздуху, и возвратился к окну, а Андрес сел у постели отца. Соловьи уснули, стих шелест тополей. «Неужели я поддался ненависти? — с беспокойством спрашивал себя кюре. — Неужели благодать оставила меня?» Сможет ли он служить литургию через несколько часов? «Почему бы не отменить ее? Лучше тебе не входить утром в алтарь, — шептал голос. — Если есть сомнения, воздержись…» Но как объяснить это Лассю? Ален в смятении цепляется за свое обычное правило: положиться на волю Божью, пусть вопреки рассудку… Но в случае святотатства, какая же Божья воля? Безупречная память подсказывает ему строки Евангелия: «Друг, как ты вошел сюда не в брачной одежде? Слуги схватили его и бросили во тьму внешнюю…»
Тем временем больной проснулся и вполголоса разговаривал с Андресом. Терзаемый искушением кюре, слышал его слова: «Я умираю в мире, дорогой Андрес, — повторял Градер. — Такого покоя я и представить себе не мог!» Душа Алена стенала: неужели он обманут? Какая злая шутка! Какая насмешка! Убийца будет спасен, а сам он погибнет… На поверхности его души кипела буря, но из глубин пробивался другой голос, пока еще приглушенный расстоянием; продираясь сквозь бездну сомнений и тревог, он доходил до самого сердца: «Я здесь, не бойся ничего. Я с тобой навсегда».
Молодой священник прислонился вспотевшей головой к перекладине окна. (Сколько раз во время ночных бдений он смотрел на крест оконной рамы, воздвигнутый в ночи, и молился на него!) В лоб ему вонзался огромный гвоздь, и теплая кровь, стекающая с ног Христа обагрила его волосы. Для этого крещения он и рожден. Любовь душила его. Он закрыл глаза.
Градер окликнул его; священник вздрогнул, подошел к кровати. Андрес, склонив голову, стоял поодаль.
— Чем я могу отплатить на земле за то, что вы мне дали? Я получил обещание сына… Вы понимаете, о чем я? Не бойтесь ничего с его стороны. Ведь так, Андрес? Подтверди…
Андрес кивнул, не поворачивая головы. В комнате воцарилась глубокая тишина.
— Я посижу с ним, — сказал кюре. — Идите спать. Я привык.
Андрес поцеловал отца в лоб. Ален проводил его вниз, открыл задвижку. Они стояли лицом к лицу на стоптанных ступеньках, до мельчайшей прожилки освещенных луной. И одного взгляда, одного рукопожатия хватило им, чтобы понять, как они любят друг друга.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Русскому читателю повезло с Мориаком: его самые знаменитые романы «Тереза Декейру» (1927) и «Клубок змей» (1932) были опубликованы у нас сразу после их выхода во Франции. Мориака переводили много и в советские времена, и совсем недавно. Правда, поначалу у нас полюбили довольно искаженный образ романиста, основанный исключительно на его «антибуржуазности». В действительности Мориака, писателя-христианина, прежде всего интересовала неповторимая судьба отдельной человеческой души. Со временем наше представление о нем изменилось, хотя по-прежнему остается неполным — ведь многое из огромного литературного наследия Мориака в России неизвестно.