Черные доски
Шрифт:
Все книги я расставил и разложил на полки. Операцию по спасению церковной библиотеки села Олепина можно было считать законченной. Но нужно было во что бы то ни стало посмотреть иконы, прежде чем их тоже увезут на грузовике в соседнее село Черкутино, подальше от глаз олепинских жителей, там уж и сожгут.
Председатель сельсовета доверил мне ключ на одни сутки, с тем чтобы я, не возбуждая любопытства своих односельчан, вошел в церковь, не торопясь осмотрел ее и, если что понравится, взял.
И вот я один в притихшей, но гулкой церкви. На полу валяются страницы, выпавшие из книг. Нельзя ступить без того, чтобы под ногой не захрустели стекла. Две большие иконы, с которых были сняты
Ну ладно, думал я между тем, для людей неверующих церковь не может служить предметом уважения. Понятие и чувство красоты, допустим, отсутствуют. Можно забыть и то, что во все, начиная с книги, кончая росписью на потолке, вложен человеческий труд.
Но ведь здесь, в этих стенах, венчались отцы, деды, прадеды, матери, да и многие из живущих теперь. Неужели место, где венчались наши родители, не достойно лучшего обхождения?
В этих стенах побывали, положенными во гроб, наши отцы, деды и прадеды. Неужели место, ритуально связанное с погребением наших родителей и предков, не достойно лучшего обхождения? От этого один шаг до того, чтобы надругаться над самими могилами.
Основной иконостас в нашей церкви, несомненно, был написан во время строительства каменного здания, в 1859 году. Все, что чернее либо в другой манере, относилось, значит, к более ранним временам. Таким образом, я подобрал на полу и поставил поближе к выходу «Огненное вознесение Ильи» с житием, «Николая Угодника» с житием, «Покров», «Владимирскую Божью Матерь».
Колебался я только перед одной иконой. Она была еще в гнезде иконостаса, в самом темном углу самого темного придела. Под дешевым латунным окладом было черным-черно, а поверх черноты подмалевано дешевой порошковой бронзой. Когда я взялся за угол иконы, попробовать, прочно ли она сидит в гнезде, у меня в руке осталась горсть мельчайшего древесного порошка, желтой пыли, настолько вся доска была съедена шашелем. Шпонки вывалились тут же, у меня на глазах. Если бы ударить этой иконой посильнее о каменный пол, вся она превратилась бы в кучу желтого летучего праха. Уцелела она до меня каким-то чудом. Да и я долго колебался, брать ли ее. Смущало и состояние иконы, и грубая, кустарная мазня, которая оказалась под окладом,
Поскольку мне было ведено не возбуждать любопытства местных жителей, то отобранные иконы я таскал домой поздним вечером, при шуршании дождя по старинным липам, которые в эту ночь не отделялись для глаза от черноты ненастного неба.
Некоторые иконы оказались неинтересными. Некоторые обещали при реставрации открыть затаенную древнюю красоту. К самой неблагополучной я долго не прикасался не потому, что боялся, а потому, что не ждал от нее ничего хорошего. Однажды на рассвете, утомленный расчисткой большой иконы, я решил сделать пробу и на ней. Вырезав фланелевую тряпочку, я смочил ее в сильном растворителе, накрыл стеклом и занялся другим делом. В это время мне попался интересный участок на расчищаемой иконе, я увлекся и забыл, что у меня стоит компресс. Вспомнив, не спохватился, не испугался, что проест до доски, что можно передержать и испортить.
Порошковая бронза и вся чернота под компрессом набухла и разрыхлилась до жидкого состояния. Легкого движения ваты хватило, чтобы все лишнее сползло, как пенка с кипяченого молока. А потом я даже зажмурился на мгновенье, такой синевой и такой чистой киноварью ударило по глазам.
Доску пришлось пропитать разными веществами и заключить в деревянный каркас. Теперь в моей коллекции это самая лучшая икона. Но дорога она мне не тем,
Это оказался «Спас в силах» с ярко-красным ромбом, с ярко-красным внешним квадратом и с ярко-синим овалом. Одежда Спаса темно-вишневая, разделана золотыми ассистами. Лик, руки, ноги Спаса написаны благородной охрой.
Икона «Спас в силах» стояла в темном углу церкви, где я ее и взял. По своему же назначению она есть не что иное, как средник от большого деисусного чина, который составлял некогда основу иконостаса в деревянной церкви нашего села. По яркости, по красоте этой иконы можно представить себе и красоту всего деисусного чина, а представив себе весь чин, сияющий то красными, то синими, то желтыми красками, можно вообразить себе и сам интерьер нашей деревянной церкви тогда, в пятнадцатом, шестнадцатом и в семнадцатом веках, когда иконы висели еще без металлических окладов.
Приходя в колхозный склад за мясом или за чем-нибудь еще, я всегда смотрю на то место, где висело в течение последнего столетия удивительное произведение русской живописи, прошедшее через века и только чудом не разделившее судьбу своих соседей.
Как нетрудно понять, случаев и разных эпизодов в моем начинающем собирательстве было больше, чем здесь рассказано. Но всего не расскажешь. Может быть, некоторое представление о собирательстве этого рода получилось у читателей, этого и довольно.
Повторю, заглянув на первые страницы этих записок, что говорил мне о собирательстве Павел Корин:
– Это ведь не так просто и требует больших денег. Первый состав моего собрания был другой. А потом происходил отбор. Вместо пяти плохих икон достанешь себе одну среднюю. Вместо трех средних достанешь себе одну хорошую. Вместо трех хороших приобретешь одну высшего класса, одну удивительную и прекрасную икону. Мне понадобилось сорок лет, чтобы составить это собрание.
Моему собирательству сейчас, когда я заканчиваю эти «Записки», пошел седьмой год. Состав собрания у меня самый первый, и боюсь, что мне трудно будет пойти по стопам пусть и мудрого, пусть и опытного Павла Дмитриевича. Как я смогу расстаться с иконой, хотя бы и средней, если она для меня не просто ее качество, ее выразительность, но и дождь, под которым промок, пока пробирался по проселку, и бригадир, с которым разговаривал, и старуха, у которой выпрашивал, а главное – радость, когда вез находку и привез домой.
Мне очень понятны рассуждения на этот счет давнего московского собирателя А. П. Бахрушина, написавшего любопытную книгу под названием «Кто что собирает». Этими рассуждениями его я закончу, пожалуй, свои «Записки»:
«Он собрал огромную и действительно хорошую библиотеку; помещена же она у него… в деревянной старой даче, так что очень рискует погибнуть от огня, к тому же не застрахована. Я сам не страхую ни книг, ни собрания. Я смотрю на это так: раз человек собирает что-либо, влагает в свое собрание душу свою, то сохрани Бог, если все это погибнет от огня, – никакие деньги, полученные от страховки, не пополнят того, что занимало сердце человека, – не пополнит его осиротевшую душу, не воротит его собрания! И начни человек собирать те же книги, ту же бронзу, картины, монеты и т.д. – он того же не соберет, и будет у него собрание, пожалуй, со временем и не хуже первого, но первого, на котором он учился, на которое тратил лучшие годы своей жизни, с которым связано столько воспоминаний (потому что всякая книга и вещь имеет свою историю, и, как бы ни велико было собрание, истинный любитель помнит, с удовольствием вспоминает обстоятельства покупки той или иной вещи и редкой книги), – того собрания уже не будет и никакими деньгами его не воротишь».