Черные камни

Жигулин Анатолий Владимирович

Дня через три после моего вызова к Литкенсу отца Митрофана выдернули с вещами. И я его встретил лишь несколько месяцев спустя на Тайшетской пересылке. Было тепло и солнечно.

— Здравствуй, Анатолий!

— Здравствуйте, отец Митрофан!

— Ну вот, видишь: уже не в подвале мы сыром, а на божьем теплом солнышке. Не горюй: «Блаженны изгнанные правды ради».

Священник ходил по зоне с деревянным ручным ящиком со столярным инструментом. Он, оказывается, хорошо знал столярную работу, и за это его ценило даже лагерное начальство. Все самое сложное и тонкое по столярной части делал на пересылке священник Матвеев…

Вернемся, однако, во Внутреннюю тюрьму

УМГБ родного Воронежа. Кончилось следствие, и потянулись долгие дни, недели, а потом и месяцы ожидания суда. С помощью моей азбуки для перестукивания я свободно общался с Колей Стародубцевым, Славой Рудницким, Володей Радкевичем. А с Радкевичем поселили кого-то из группы Стародубцева. Следствие окончилось, и следственный отдел и тюремное начальство сквозь пальцы смотрели на наше общение. Было твердо договорено рассказать правду о следствии. Мы напряженно ждали суда, готовили обвинительные речи. Впереди была Надежда. Впереди был бой за Правду, за торжество Истины.

И сочинялись стихи:

Трехсотые сутки уже на исходе,Как я заключенный тюрьмы МГБ.Солдат с автоматом за окнами ходит,А я, как и прежде, грущу о тебе.

14 июля 1950 г. ВТ УМГБ ВО, 6-я камера.

Наконец терпение иссякло — в середине июля 1950 года все 23* члена КПМ твердо договорились объявить 1 августа 1950 года бессрочную голодовку с требованием ускорения суда. Надписи «С 1 августа — голодовка с требованием ускорения суда!» появились на стенах прогулочных двориков, в бане, в карцерах. Эти слова звучали в перестуках между камерами.

(*Иван Подмолодин был уже увезен в психиатрическую больницу.)

А вот строфы из последних моих стихов, сочиненных во Внутренней тюрьме УМГБ ВО:

Н. Стародубцеву

Между нами стена,бесконечно сырая, глухая,Я не вижу тебя,но я знаю: ты рядом со мной.Оттого-то сейчас,эти строки скупые роняя,Я как будто бы слышудыханье твое за стеной…Не грусти, Николай, -в жизни всякое может случиться,Но настанет тот день,что мы сможем друг друга обнять!Мы отыщем тогдапожелтевшие эти страницы.И припомним все то,что нельзя никогда забывать!Мы припомним тогдатишину и стальные «браслеты»,Одиночные камеры,мрачные стены вокруг…Сколько будет цветов!Сколько будет веселья и света!Сколько выпьем вина мыс тобою, мой друг!..

Июль 1950 года ВТ УМГБ ВО, 5-я камера.

Да, и как это ни удивительно, долгие годы спустя получилось все именно так, как в процитированных строчках.

В один из последних дней июля 1950 года все члены КПМ написали, как полагается, заявление

о голодовке. Для заявлений выдавался обычно маленький листочек бумаги и коротенький — в 4-5 сантиметров карандашик Пока заключенный писал, надзиратель смотрел, чтобы писал он только на этой бумаге, и потом сразу же забирал и листок с заявлением, и карандашик.

А на следующий день в неурочное время (мы обычно любили беседовать долгими вечерами) постучал Колька:

— Меня выдергивают с вещами. Прощай!

— Прощай!

Странно Куда бы это его? В другую камеру — нет необходимости. На суд? В городскую тюрьму? Пока я раздумывал над этим, открылась форточка, и надзиратель тихо сказал:

— Жигулин-Раевский, приготовиться с вещами. Я приготовился.

— Выходи. Направо.

Я пошел со своим мешком в сторону проходной, ведущей наверх в Управление. Но мы не дошли до нее.

— Стой! Поставь мешок к стенке!

Мы остановились у двери такого же размера, как и соседние двери камер с солнечной стороны, по хорошо обитой кожей и без волчка. Надзиратель нажал кнопку, но звонка не было слышно (наверное, с другой стороны зажглась лампочка). Дверь приоткрылась. Надзиратель сказал:

— Заходи!

Я вошел в большую, залитую солнцем комнату. Это был кабинет начальника тюрьмы полковника Митреева, мы учились в одном классе с его сыном. У окна был большой письменный стол. До блеска натертый паркет и широколистная пальма на тумбочке. В кресле справа сидел сам полковник. Слева — незнакомый веселый человек в светлом летнем костюме.

— Садитесь, — сказал он и улыбнулся.

В руках у него был тонкий кожаный портфель, соединенный стальной цепочкой с браслетом на левой руке. Я присел на край третьего стула.

— Жигулин-Раевский?

— Да. Анатолий Владимирович.

— Пришло решение по вашему делу, гражданин Жигулин-Раевский. Ознакомьтесь, пожалуйста, и распишитесь.

И он подал мне листок бумаги с многоэтажным грифом. Листок был всего размером с половину обычного листа для пишущей машинки, а оттого, что был ниже грифов разделен вертикальной чертой, напоминал открытку. Вот как он выглядел, вот что он содержал:

СССР

МИНИСТЕРСТВО ГОСУДАРСТВЕННОЙ БЕЗОНАСНОСТИ

Особое совещание при министре Государственной безопасности

СЛУШАЛИ: дело № 343843/2 Жигулина-Раевского Анатолия Владимировича 1930 г р., студента Воронежского лесохозяйственного института по обвинению его в участии в антисоветской подпольной молодежной террористической организации.

ПОСТАНОВИЛИ:

Согласно статьям УК РСФСР 58-10-1 часть, 58-11 и 19-58-8, избрать мерой пресечения преступной деятельности Жигулина-Раевского Анатолия Владимировича заключение его в исправительно-трудовые лагеря сроком на 10 лет.

Министр государственной безопасности СССР (Абакумов)

Заместитель министра государственной безопасности СССР (Рюмин)

Заместитель министра государственной безопасности СССР (Игнатов)

24 июня 1950 года г. Москва

С решением ознакомлен…

Да, к этому времени министром государственной безопасности стал Абакумов, один из сатрапов Берии. Сам Берия был уже первым заместителем Председателя Совета Министров СССР И. В. Сталина, но, разумеется, курировал МГБ.

Веселый, с большим носом человек в летнем костюме любезно сказал, что я могу и не подписывать графу «С решением ознакомился». Тогда они с полковником напишут, что осужденный с решением ознакомился, но подписать его отказался. И поставят свои подписи. Это не имеет никакого значения.