Черные колокола

Авдеенко Александр Остапович

Забыли все плохое Жужанна и Юлия, будто и не было между ними глубокой пропасти октябрьских событий, огненного Будапешта и расстрелянного Мартона. Подруги опять вместе, по эту сторону баррикад, одинаково думают, чувствуют, одно дело делают.

— Сумеешь, Жужа?

— Не беспокойся. Не промахнусь, не запоздаю. Я дочь оружейного мастера. Забыла? И ничего не боюсь. Ты ведь не боишься?

— Так то я! Семь дней и ночей воюю. Семь дней и ночей не думаю о себе.

— Юлишка, я всегда любила тебя, но сейчас… если бы ты знала, какая ты стала! Ты — и не ты.

— Да,

Жужика, я это и не я. Не помню, как раньше жила, все разучилась делать. Только на одно дело поднимается рука — убивать фашистов. Все мысли об этом. Вот разговариваю с тобой, а сама думаю, как и откуда буду метать гранаты, сколько убью «гвардейцев».

— Губы у тебя запеклись. Кофе хочешь?

— Кофе?.. Не знаю. Я забыла, когда пила и ела.

— Выпей! Пойдем.

Юлия посмотрела на часы.

— Открой окно в своей комнате.

— Зачем?

— Рядом с окном пожарная лестница. Через двадцать минут по ней спустятся с чердака Арпад и его помощники.

— Они уже на чердаке?

— Да. Пойдем к радисту, ты хотела его поблагодарить.

Вошли в «Колизей», и Жужа обняла и поцеловала Михая.

— Спасибо вам, товарищ.

— За что? Вроде бы не успел заслужить. Мечтал, да не успел. Или это аванс?

— Видишь, я говорила! — Юлия с откровенным восхищением посмотрела на Михая. — Как вас зовут?

— Здесь Михаем величают, а там…

— Как?

— Не настаивайте. Могу ведь и проговориться.

— Говорите!

— Прав на то не имею, но…

— От имени Арпада даю вам это право. Говорите! Мне хочется знать ваше имя.

— Зачем?

— Не знаю, — ответила Юлия. И она была искренна.

— А я вот знаю, почему мне хочется знать ваше имя… Как вас зовут?

— Юлия.

— Хорошее имя. Чистое… А мое…. навсегда испачкано, проклято.

Девушка помолчала, пристально разглядывая радиста. Спросила:

— Имре?

Он опустил голову.

— Вот вы и верните этому имени чистоту. Тысячи и тысячи Имре будут вам благодарны. И Михаи, и Анталы, и Яноши. — Она опять посмотрела на часы, кивнула на комнату Жужанны. — Арпад через десять минут будет там. Мы пошли, Имре.

Завывание пожарных сирен притянуло Жужанну к окну. Отвернула край красно-бело-зеленого полотнища, глянула вниз, на улицу.

— Странно! Пожарные команды. Единственные труженики в Будапеште…

— А мы? Разве мы не труженики? — Имре гордо улыбнулся, встряхнул головой, растопыренной пятерней расчесал свои спутанные соломенные волосы и подмигнул Жужанне. — После разгрома контрреволюции нас с тобой к святым труженикам причислят. Не меньше! Да! Великая нам выпала с тобой судьба, Жужа!

Жужанна серьезно, строго посмотрела на Имре.

— Да, великая! И зря ты, Имре, не веришь в то, что говоришь.

— Почему не верю? Моя вера ничуть не хуже твоей. Ты свою веру слезами удобряешь, а я — смехом да брехом. Вот и вся разница.

Невдалеке забухала скорострельная автоматическая пушка.

Шандор появился в «Колизее», подошел к окну, прислушиваясь к пальбе и определяя, где стреляют.

— Пиратское орудие. — Он вздохнул, и

на потемневшем, заросшем его лице отразилось душевное страдание. — Сколько оружия захвачено пиратами у нас, ротозеев! Как же это случилось? Как мы допустили?

Имре переглянулся с товарищами и засмеялся.

— Шандор бачи, от кого ты ждешь ответа?

— От себя! Я себя спрашиваю: как ты опростоволосился? Как позволил этой швали вооружиться твоими пушками, твоими автоматами?.. Ладно! Как бы там ни было, а все-таки мы одолеем. Разгромим!

— А что потом будет? — спросил Имре. Лукавая улыбка светилась на его юношеских губах. Всю жизнь беспечно улыбался. И теперь он не считал возможным отказаться от давней привычки.

— После разгрома будем выгребать грязь, натасканную этими… моим сынком Дьюлой и его другом Кишем и такими, как они. Тяжелые настанут времена. Не скоро залечим раны, восстановим разрушенное, сожженное, растоптанное. Наши друзья, прежде всего русские, с опаской будут поглядывать на нас. И правильно. Так нам и надо! Я бы на их месте тоже опасался. Они к венграм с открытым сердцем, а венгры…

— Что ты говоришь, папа? — Жужанна сурово смотрела на отца. — Плохо ты знаешь русских. Нет, не отступятся они от нас с тобой. Они знают, кто размахивал ножом, кто забрасывал танки бутылками с горючей жидкостью, кто выкалывал глаза мертвым бойцам. Русские подружились с нами не на год, не на десять лет. На века!

— Если бы так и было… — вздохнул Шандор.

— Будет! На помощь русских, чехов, румын, поляков будем надеяться, папа, но и сами не оплошаем. Не так, как раньше, при Ракоши, будем жить, руководить. Довольно обманывать и народ, и себя! Жить, работать, руководить будем только по-ленински — без барабанного гама, без устрашающего окрика. Не навязывать народу свою единоличную волю, а убеждать. Убежденный человек во сто крат сильнее замученного, не рассуждающего, слепо верящего.

— Идет профессор! — вбежав, доложил Антал.

— Ну и что? — усмехнулся Имре.

— Ничего. Идет, говорю, серо-буро-малиновый профессор. Первую лестницу одолевает.

Жужа подошла к отцу. Стоит перед ним, молча, темными от печали глазами спрашивает о том, что нельзя выговорить словами. Лицо ее без кровинки. Шандор Хорват отвечает дочери тоже молча, только твердым, суровым взглядом. Жужа понимает его, но боится поверить. Может быть, ошиблась?

— А как же он, Дьюла? — Жужа смотрит на сердитые губы отца и знает, какие слова они произнесут.

— Не наша это забота. Разве он годовалый, не понимает, что огонь есть огонь.

Все точно сказано. Возразить такому судье невозможно. Защитить брата нечем, есть только жалость к потерпевшему бедствие, надежда на великодушие сильных.

— Член правления клуба Петефи Дьюла Хорват!.. «Он вцепился в меня, чтоб я его поднял ввысь… — тихо размышляя вслух, произнесла Жужанна. — Я стряхнул его, как червя, прилипшего к моему сапогу».

Все с недоумением посмотрели на нее. О чем она?

— Вспомнила Петефи, — пояснила Жужанна. — А может быть, все-таки предупредим?