Черные кувшинки
Шрифт:
На улице, под окном, залаял Нептун. Секундой позже двор мельницы огласила сирена «скорой помощи». Раздался скрип шин по гравию. В свете мигалки возникли два похожих на призраков бело-синих силуэта. Они прошли под окном и принялись стучать в дверь.
Они увезли Жака в больницу. Я не глядя подписала кучу бумаг, даже не спрашивая, что подписываю. Часы показывали без чего-то шесть. Меня спросили, не желаю ли я поехать с ними, и я отказалась. Сказала, что приеду позже, на автобусе. Или вызову такси. Санитары никак не прокомментировали мой отказ.
Алюминиевый сундучок все так же валялся на полу. Мастихин
Написала дважды. В первый раз — для отправки на конкурс фонда Робинсона, в радужных цветах. Во второй — после смерти Поля. Черными красками.
Я сняла со стены охотничье ружье Жака и повесила на его место картину. На тот же гвоздь. В угол, где она была не видна никому. Кроме меня.
Я вышла на улицу. Мне хотелось подышать. С собой я взяла Нептуна. Сейчас, в без малого шесть утра, Живерни казался безлюдным. Я собиралась пройти вдоль ручья. И все вспомнить.
ДЕНЬ ТРИНАДЦАТЫЙ
25 мая 2010 года
(Шоссе Руа)
ДОРОГА
83
Это было 13 мая, тринадцать дней назад. С тех пор я только и делала, что без конца возвращалась мыслями в те несколько часов, за которые у меня украли мою жизнь. Я снова и снова прокручивала их в голове, словно кинопленку, пытаясь понять то, что невозможно себе даже вообразить. В последний раз.
Встретив меня на улице в этот ранний час, вы наверняка приняли бы меня за призрак. На самом деле — ничего подобного.
Я вполне реальна.
Призраки — это другие. Те, что живут в моих воспоминаниях. Я населила ими каждый знакомый мне уголок. Где бы я ни проходила, они вставали передо мной. Мельница, луг, школа, улица Клода Моне, терраса отеля «Боди», кладбище, Вернонский музей, Крапивный остров…
Я вспоминала свои долгие разговоры с инспектором Сильвио Бенавидишем, которые мы вели в шестьдесят третьем и шестьдесят четвертом годах, после того как дело об убийстве Жерома Морваля было признано бесперспективным и отправлено в архив. Сильвио Бенавидиш проявил редкостное упорство, пытаясь докопаться до истины, но так и не нашел ни одного доказательства, ни одной стоящей улики. Мы с ним симпатизировали друг другу. Жак не ревновал меня к инспектору. Все знали, что Сильвио — верный муж и любящий отец маленькой Карины, с такой неохотой покинувшей материнскую утробу. Сильвио подробно рассказал мне о расследовании, которое они вместе с Лоренсом провели в Живерни, в Кошереле, в музеях Руана и Вернона. Впоследствии, в середине семидесятых, Сильвио перевели в Ларошель. Чуть больше десяти лет назад, точнее, в сентябре 1999-го — как видите, проблем с памятью у меня нет, — я получила письмо от Беатрис Бенавидиш. Короткое, написанное от руки. В очень сдержанных выражениях она сообщала мне, что Сильвио Бенавидиш только что покинул их с Кариной, скончавшись от инфаркта. Рано утром он, как всегда, сел на велосипед и поехал сделать кружок по острову Олерон, где они снимали семейное бунгало. Уезжал он в прекрасном настроении. Погода стояла хорошая, разве что немного ветреная. Он упал на берегу океана, на ровном участке между Ла-Бре-ле-Беном и Сен-Дени-л’Олероном. Сильвио исполнился семьдесят один год.
Старость начинаешь чувствовать, когда
Пару дней назад я написала Беатрис письмо, в котором рассказала все. Я считала это чем-то вроде долга памяти Сильвио. Ни богатейший фонд Робинсона, ни махинации Амаду Канди, ни забытые шедевры Моне, ни любовницы Морваля не имели к этому делу ни малейшего отношения. Лоренс Серенак с самого начала был прав. Это было убийство на почве страсти. Лишь одно невероятное обстоятельство помешало ему докопаться до истины: ревнивый преступник уничтожил не только предполагаемых любовников своей жены, но и друзей десятилетней девочки, в которую был влюблен с детства. Правда, я до сих пор так и не отнесла это письмо на почту. И, наверное, так и не отнесу.
Потому что сейчас все это уже не имеет никакого значения.
Ладно, хватит прохлаждаться!
Я выбросила письмо доктора Берже в мусорный контейнер, к рекламным проспектам, и подняла глаза к мельничной башне.
Я колебалась.
Ноги болели. Прогулка на Крапивный остров отобрала у меня последние силы. Меня раздирали два противоположных желания — в последний раз пройтись по деревне или вернуться домой. На берегу Эпта я долго размышляла. Теперь, когда все приведено в порядок, что я должна сделать?
Я приняла решение. Мысль о том, чтобы использовать ружье Жака, я отмела сразу, и, думаю, вы понимаете почему. Наглотаться таблеток? Нет уж, увольте. Чтобы медленно агонизировать в вернонской больнице? Как Жак… Только никто не придет и не отключит меня от системы жизнеобеспечения. Пожалуй, самый лучший способ — спокойно дожить этот день, вернуться домой, подняться к себе в спальню на самой верхотуре башни, прибраться, открыть окно и шагнуть вниз.
Поэтому я направилась в сторону деревни. Ничего, еще километр мои бедные ноги как-нибудь выдержат.
— Пошли, Нептун!
Если бы кто-нибудь — турист, случайный прохожий — сейчас посмотрел на меня, он подумал бы, что я улыбаюсь. И он не так уж сильно ошибся бы. Проведя последние десять дней в обществе Поля и Лоренса, я немного успокоилась. И мой гнев утих.
Я снова шагала по шоссе Руа. Еще немного — и я доберусь до пруда с кувшинками.
После смерти Моне в 1926 году его сад пришел в почти полное запустение. Сын художника Мишель Моне жил в розовом доме до 1931 года, когда женился на манекенщице Габриэль Бонавантюр, от которой у него родилась дочь Анриетта. В 1937 году — мне тогда было десять лет — мы с ребятами пробирались в сад через дыру в заборе. Я писала, мальчишки играли в прятки вокруг пруда. В усадьбе тогда работал всего один садовник, месье Блен, а в доме жила дочь Клода Моне, Бланш. Они нас не гоняли — мы не делали ничего плохого. А уж месье Блен и вовсе ни в чем не мог отказать маленькой Фанетте — девочке с фиалковыми глазами и серебристыми лентами в волосах, тем более что она так замечательно рисовала.
Бланш Моне умерла в 1947 году. Последний оставшийся в живых наследник, Мишель Моне, открывал дом редко, только для знаменитых гостей — руководителей иностранных государств, известных художников и так далее. А еще — для учеников школы в Живерни! Это мне удалось его уговорить. Он тоже не смог отказать маленькой Фанетте, превратившейся в красавицу Стефани. Деревенская учительница прекрасно разбиралась в живописи и упорно пыталась пробудить в детях способности к рисованию. Она с такой страстью и искренностью убеждала их принять участие в конкурсе юных художников, объявленном фондом Робинсона, словно от этого зависела ее собственная жизнь. Раз в год, в мае, когда сад особенно прекрасен, Мишель Моне пускал в него весь мой класс.