Черные люди
Шрифт:
Толпу словно метнуло, она повернулась к подъехавшему тихо воеводе и повалилась в пыль, пряча озорные глаза.
Воевода высоко поднял плеть, крикнул хрипло:
— Скоморохов схватить! В Земскую избу!
Гончими псами гнались за лохмотниками и ярыжки и тайные истцы, а те ныряли, уходили в поднявшейся на ноги, в сбившейся плотно толпе.
Под воеводиным конем оказался коренастый монах с яркими глазами.
— Не замай, боярин, народ! — говорил степенно он.-Народ тешится! Чего плохого? Скажи-ка нам, боярин, вот откуда нам соли взять, чтобы рыба не воняла?
— Что за человек?
— Соловецкого монастыря келарь [18] ,
— Ты народ бунтуешь? Вор! Взять! — крикнул он ярыжкам.
— Ослобоните, окаянные! Соловецкий я человек! Боярин, а правда где? — кричал монах, борясь с вяжущими его ярыжками. — А соль-то где? Со-оль?
Воевода ехал уже далеко на своем гнедом бахмате. Келаря Никанора увели, гул и шум не унимался, а пуще прежнего гудел морем…
18
Ведал хозяйством монастыря.
Глава четвертая. Устюг Великий
День за днем убывает ярая сила солнца, прошли праздники Преображения да Успения, и 1 сентября приходит Симеон-летопроводец, день Нового года [19] . Кончается архангельский веселый торг.
Иностранные и московитские гости уже докричались, добились сходной цены, ударили по рукам. Иноземные корабли погрузили отменные московитские товары, первей всего — меха собольи, песцовые, лисьи — чернобурки, огнёвки, сиводушки; беличьи, медвежьи, волчьи, рысьи, сало да поташ, ворвань да деготь, пеньку, лен, кожи воловью да лосиную, да зерно-хлеб, подымают паруса, уходят Белым морем в Европу — продавать, наживать золото. Вслед им смотрят с берегу московиты, машут рукавами да шапками, принимаются за свои дела на этом море, в лесах, городах…
19
До 1700 года.
Велико оно, Студеное море, бесконечны его извилистые, изодранные берега, губы, заливы, бухты — от Варяжской губы, от Вшивой губы, от глубокого жерла Белого моря уходящие все дальше и дальше на восход солнца, туда, за остров Колгуев, за Вайгач, за полуостров Ямал, за Двину-реку, за Мезень-реку, за Печору-реку, за реки Обь, Енисей, Лену, за Колыму — к земле Чукотской, к земле Камчатской.
Суровы земли по берегам Студеного моря. За высокими прибрежными скалами стелются болотинами тундры в жалкой, низкорослой растительности, летом белые от моха ягеля, зимой — от снега, засыпанные камнями, распадающимися в дресву, в песок от жестоких морозов, ветров, летнего солнца.
А отступы от берегов в глубь земли, за чахлым, сорным мелколесьем — «раменьем», стоят стеной, уходят к востоку темные леса. Океан леса шумит рядом с океаном вод. Леса тянутся от Карпатских гор, от Балтики и до Охотского моря, до Камчатки. «Тайболами» до Урала, «урманами» через всю Сибирь, «тайгами» по Дальнему Востоку кроют леса своими зелеными овчинами, почитай, полмира. Язык наш хранит до сих пор звучные слова, точно означавшие эти леса: эти «конды» — чистые боры из позванивающих вечным гулом красноствольных сосен; эти вкрапленные в краснолесье болотистые чернолесные «калтусы» — волчьи гиблые места; эти пышные лиственные «урёмы» по берегам и поймам тихих лесных рек; эти осиновые «пармы»; эти «уймы» — крупные светлые хвойные леса по лесным гривам; непроходимые «дебри» — сплошное мелкое чернолесье по низким раздолам; чахлые еловые болотистые «согры»; наконец, эти «сюзёмы» — дремучие леса из многообхватных, многосаженных
Темные, бесконечные леса полны шорохом, гулом, движением, жизнью, зверьем. Качаясь под ветром, друг об друга трутся и стонут деревья, перекликаются голоса птиц. Здесь в сюзёмах спит зимами медведь — «хозяин», «боярин», «медовая лапа», кормится же он в раменьях. Здесь на неистовом, тяжком скаку грохочут через чащобы лесные кони — лоси. Здесь в урожаи ореха лесного, кедрового, родится неисчислимое поголовье мелкого пушного зверя, несущего на себе «мягкое золото»: белки, горностаи, колонки, куницы, а главное — соболь.
Издревле исподволь заселили эти леса русские молчаливые люди. Меж двух богатых океанов — деревьев и воды — люди сошли, отступают сюда давно, веками уходят с запада к востоку, ища мира в лесах. Веками они ведут здесь ожесточенную трудовую борьбу против леса, отбивая себе места для пашни на «роздерях», «росчистях», на «роскосях», на «новотнях». Валят деревья топорами — сплошь, «постелью», и так возникали «валки», «чащики», «починки». Отобрав добрые лесины для стройки, они безжалостно жгут остальное — так возникали «пожоги», «палы», «огнища». Простыми кольями — «вагами» — они с хрустом в спине корчуют бесконечные пни, «опрятывая новины», закладывая среди темного сплошного леса «нивища», «нивы» — под рожь, овес, лен. С новин брались богатые урожаи и в сам-двадцать пять и в сам-тридцать, а то и в сам-шестьдесят, а через год-два земля шла в «перелог», в «непашь», а люди снова вгрызались дальше в леса. Они «селились здесь на сыром корне, не приях имения ни от князя, ни от епископа, и паша на нови, себе покоя не дах», — говорит летописец.
В лесной тиши, вдали от войн, от княжьих раздоров, эти до земли добиравшиеся, садившиеся на землю свободные люди занимали «займища», починали «починки», селились в «селищах», в «селах», из дерев рубили «деревни». Среди селений обозначались центры — погосты, куда съезжались гости — торговые деловые люди, возникали торги, торжки, где местные жители обменивались продуктами леса, воды и человеческого труда. Здесь власть держало вече — народное собрание, выбиравшее мудрого старого старосту, здесь же рубились деревянные храмы — центры занесенной сюда через Киев и через Новгород далекой культуры Константинополя.
В мирных северных лесах, на реках, на отоке моря, вдали от зажима «вящих людей» Новгорода, вдали от тяжкой военной руки, растущей и крепнувшей южнее Москвы, жили свободные, вольные крестьяне — христиане, укрытые в лесах, не узнавшие над собой никогда ни татарщины, ни крепостного права.
Уплыли из Архангельска в Еуропу иноземные груженые корабли, и московиты муравейно грузят свои посуды, чтобы гнать их с товарами вверх по Двине.
Труден путь — Двина не глубока, плыть можно только на легкой посуде, а от Архангельска до Вологды по речным-то кривунам в лесах будет вся тысяча сто верст. В осеннюю рыжую непогодь тянутся суденышки под низкими тучами, под дождями.
От Вологды до Москвы исконным санным путем тоже не близко. Хорошо, ежели товары попадут в Москву к Рождеству.
И первым большим городом на этом трудном пути встал на реке Сухоне город Великий Устюг.
Стоит Устюг Великий там, где Сухона-река да Юг-река обнялись — слились в Двину-реку, побежали вместе в Студеный океан. На самом остроге — слиянии — стоит Городище, по-московски — Кремль. Стена деревянная по осыпи идет кругом на триста семь сажен, семь ее башен отражаются в черной Сухоне — Дровяная, Сретенская, Вознесенская, Кабацкая, Архангельская, Спасская, Водяная. В этот ноябрьский хмурый день валит медленно на них крупный снег.