Черные люди

Иванов Всеволод Никанорович

Они рубили безоружных, распахивали ударами рубахи, разваливали головы и плечи, отрубали руки, кололи, резали, исступленно выкрикивая непотребную брань, душили руками за горло, отбрасывая в ярости оружие, а за их беснующейся толпой, как ряды косцов, с кровавыми бердышами в руках развернутыми шеренгами шли солдаты майора Гордона.

Майор Гордон, граф шотландский Эбердинг, знал: он теперь выигрывал. Он нашел свой шанс. Он добьется, он сделает наверное свою карьеру за счет чужих ему людей. В глазах царя он стал его силой, опорой. И когда на него в справедливой ярости набежал взъерошенный мужик в серой сермяге,

занеся высоко свой засапожный нож, Гордон на глазах царя отчетливым фехтовальным приемом проткнул его насквозь шпагой.

Народ метался, кричал, убегал от смерти под мерно рубящими бердышами, а Мишка Бардаков, Лучка Житков, Куземка Нагаев, Мартьян Жедринский среди сотен других уже валялись связанными на измятой, окровавленной траве, и их пинал острыми носками красных сапог своих озверевший молодчик Бориска Шорин…

Люди заваливали своими телами зеленые муравы села Коломенского, вытянувшись лежали среди цветков, под наливающимися плодами царских садов, с воплями барахтались, тонули в реке.

На высоком танцующем коне, упершись рукой в бок, приподнявшись на стременах, царь смотрел. Утверждалась его власть… Кто мог противиться его воле?

Село Коломенское затихло только к вечеру. По зеленому лугу, на бурой дороге, на мосту, на холме целый день бродили мужики да бабы — убирали покойников, вытаскивали из реки утопленных, копали братскую могилу над обрывом, под плач и причитанье набежавших родных, несмелый бормоток попов. Над холмом стоял дым — горели костры, на них стрельцы подошедших приказов Матвеева да Полтева варили походную кашу. Слышались уже довольно выпившие голоса, всплывала песня — каждому солдату царь пожаловал по серебряному рублю…

И на нижних, крепких ветвях коломенских столетних дубов по холму и вдоль дороги тихо покачивались в теплом ветре вытянувшиеся тела ста восьми повешенных по указу на месте бунтовщиков.

Солнце к закату. Уж и царское стадо брело домой, позванивая боталами, а в приказных палатах царевых хором при свечах заседали князья Хованский да Волконский — вели сыск над схваченными в бунте. Из Москвы подъехало уже пятеро палачей.

— Чего мало? — спросил князь Иван Андреич. — Писано слать заплечных было полвтора десятка.

— Не дали! Князю Трубецкому самому надобны!

— Ладно, обойдемся! — сказал Хованский, потягиваясь и поглаживая круглый живот под красной рубахой…

Трубецкой, Алексей Никитыч, заседал в Москве, в Разбойном приказе в Кремле. На виселицах, расставленных вдоль стен и у ворот Белого города, по приказу Трубецкого было повешено двадцать гилевщиков, схваченных при разгроме дворов. Дела всем и впрямь было много.

Царь Алексей сидел в своей коломенской опочивальне, у дверей привалился к притолоке — ждал дворянин Прончищев, должен был он везти в Москву срочно снова указ князю Трубецкому. Под окошками фыркали, били копытами заседланные кони.

«…И тем ворам, что схвачены с грабежной рухлядью, — писал государь с росчерками, завитками, с нажимами лебединого пера, — ты бы чинил сыск накрепко, и кто достоин — тех ты воров и пущих заводчиков мятежу и людей боярских мятежных казни смертию по своему рассмотренью и прикажи вешать по всем дорогам у Москвы. И про то отпиши нам, государю».

В дверь постучали, вскочил жилец дневальный, распахнул дверь, — за порогом

стояла царева сестра, именинница царевна Анна Михайловна в большом наряде. На вытянутых руках, на шитом красными петухами ручнике она держала именинный пирог на блюде, на нем чарка травнику, склонилась высокой кикой с жемчужными городами да переперами.

— Государь-братец, не обессудь на угощенье, изволь отведать пирожка моего печенья! — протянула царевна нараспев. — И то, поди, у тебя, государя, с утра во рту крошки не бывало? Все трудишься!

Царь тяжело встал, подошел к сестре, выпил травник, утер усы, поцеловал именинницу, из кармана кинул ей на пирог два золотых.

— Спаси бог на угощенье, сестра, — сказал он, жуя углышек отломленного пирога. — Дела такие, что и себя не упомнишь. Не любит чернь державных наших забот… Пойди, сестра, неколи мне сейчас… Прости, Христа ради…

В этот вечер в селе Коломенском, в царских хоромах, не было именинного пированья, меж листвы дубов да сосен тихо светили звезды, в лугах дергали, скрипели коростели-дергачи.

Царь сидел с бояры словно в осаде, чёл бумаги допоздна.

Надо было в Москве Медный бунт загасить…

— «Государю царю и великому князю Алексею Михайловичу всея Великия и Малыя и Белыя Русии самодержцу, холопы твои Алешка Трубецкой со товарищи челом бьют… В твоей, государь, грамоте писано к нам, холопам твоим, и присыланы к нам воры-мятежники стрелец Куземка Нагаев, да сретенский тяглец Лучка Житков, рейтар Родька Самойлов, дворцового села крестьянин Мишка Бардаков да нижегородец Мартьян Жедринский и их расспросные и пытошные речи. И мы, холопы твои, по твоему, государь, указу стрельца Куземку Нагаева, тяглеца сретенского Лучку Житкова, сказав им вины их, приказали отсечь им левые руки, обе ноги, и языки урезать, и казнить смертию, а дворцового крестьянина Мишку Бардакова повесили мы, государь, на Гжельской дороге. А нижегородского детину Мартьяна Жедринского расспрашивали, пытали и повесили же.

Да по твоему государеву указу сысканы и схвачены были его, Мишки Бардакова, братья — Андрюшка, Иванка да Елисейка, да сосланы с женами да детьми в Сибирь, да сослан рейтар Родька Самойлов в Сибирь же. Да велено было еще тобою, государем, сыскать некоего торгового человека в Сущове, борода велика, носит однорядку лазореву, а той торговый человек нами, государь, по винам нашим сыскан не был. Да заказано нами кузнецам отковать на случай кандалов полтысячи, наших мало.

А подать нам сию отписку с подьячим, со Стенькой Яковлевым, в село Коломенское, у сыскных дел боярам князю Ивану Андреичу Хованскому да князю Федору Федоровичу Волконскому».

Глава четвертая. Возвращенье

Два парных возка подъехали с Ярославской дороги к Москве, проехали башенные ворота Земляного города. В сыроватых февральских сумерках снега сини, небо сиренево; почерневшие тыны бежали назад, в них проносились высокие ворота с голубцами; за тынами мелькали избы под снежными шапками, то приземистые, как грибы, то в два жилья, с прирубами, с крыльцами; в сугробах змеились глубокие тропы; по высоко поднятой снегом улице безмолвными тенями ходко шел народ; на углу, у Троицы в Сапожках, мелькнул алый огонек в фонаре перед иконой, ударили к вечерне.