Черные люди
Шрифт:
И у того Степана больше шестисот человек у Паншина, у земляного городка собрано, и они-де торговых людей побивают и грабят. И слышно, будет собирать людей да воровать большими людьми беглыми — брать Яицкий городок на Хвалынском море, учуги [165] разорять, людей царевых побить, сесть самому в тот городок и оттуда выходить воровать на Волгу да на море…
…А стоят теперь те воровские казаки меж рек — на буграх высоких, кругом вода большая, и нам языка имать и сметить — сколько тех Стенькиных людей — не мочно. А их с восемьсот и боле, да потом подъехало с тысячу и боле. Стругов у них больших морских четыре, а малых много,
165
Рыбное предприятие.
Строит Семен Петров Коломенский дворец неутомимо. На каменное основанье встают клети из сухого леса, на них кладут костромские славные плотники медовые бревна, звенят бревна как струны — до чего сухи! Рогатинами их вздымают, кладут, снуют муравьями плотники в красных да синих своих рубахах…
Ставят цареву избу лицом на Вознесенье, в три больших окошка, к ней крыльцо, сени. За сенями четыре царевых покоя. Над царевой избой крыши разноличные — купол «кубом» над Столовой избой; над сенями — «маковка», «восьмигранный шатер», «бочка»; покои царя — под «крещатой бочкой», да под «клинчатой кровлей», да под «палаткой».
Растут рядом хоромы царицы, а жилье царевичей да царевен на полуденную сторону. И растет, как в сказке, чудной тот царский дворец-городок.
Июньская южная ночь, звездная пыль пропылила небо, отсвечивает в тихом Дону, не слышно аж всплесков на отлогом песке, темен, горбом Паншин-остров, на нем сотни костров, пламя желтое, алое, лохмотьями пляшет, лижет черные казаны, котлы, глиняные горшки… Зарево встало над островом, слышны голоса, красные отсветы озаряют высокие бараньи шапки, лохматые головы, бородатые, дочерна загорелые лица, грозные глаза, сверкают зубы, блещет оружье. За кольцом бесконечных костров чернеют кудлатые крыши ивняковых землянок, движутся, появляются, исчезают тени, в гул голосов врывается то хохот, то отчаянный крик, то звоны гуслей, заунывное треньканье бандуры, соленая брань, вспыхивает да гаснет неподхваченная пьяная песня…
Кругом острова черные полога тьмы, против них в красном свете видать — песчаный берег уставлен стругами, лодками, челнами, даже плотами. На Паншин-остров бегут, плывут, собираются, как кто может, гулящие люди, мужики, казаки, голытьба, капитоны, беглые монахи, расстриги-попы, неся с собой пьяное горе, кровные обиды, шумную злобу, тихую скорбь. Этот люд потерял возможность трудиться. Их загнали сюда земские избы, воеводы, палочные правежи, боярские обиды, царева расправа за московские, новгородские, псковские, устюжские бунты, за разгромы боярских, купеческих, помещичьих хором да усадеб. Они бежали от монастырских костров и тюрем за веру отцов, от страха перед Сибирью, от ран и смертей в Литве, Сюда бежали черкасы — украинские казаки — от кнутов и сабель русских и польских, царских и королевских воевод и гетманов.
Со своей земли они сбежали в пустые степи, бежали и увидели — как стол ровна степь, хоть шаром кати, пней нет, корчевать нечего, чернозем на аршин. И железно жались их ладони: взяться бы за чапиги тяжелых сох, резать бы сладко праздную целину, словно черное масло… Есть земля, люди есть, а труда — нет! Строя нет! Или царь да патриарх для того на Москве сидят, чтобы не давать им ни работать, ни молиться свободно?
Много здесь люда, да многолюдством своим он и слаб: у каждого свое горе, свое хотенье, своя обида каждый про свое толкует.
Крайний костер к самой реке горит так близко, что угли и искры скачут в черную реку. У костра трое. Один сидит отворотясь от огня, охватив колени руками, грея спину в рваной синей рубахе, уставясь в ближний куст; другой лежит на животе, подперев голову руками, смотрит в огонь; третий — на боку, курит турецкую трубку дьявольского зелья, табаку.
Он и ведет речь, Елисей Бардаков, московский слобожанин:
— Мы ходили к царю втапоры жаловаться на медный рубль всей семьей. В Коломенское село. А братан мой Мишка извозом займовался, да повез он, чудак, с народом к царю Шорина торгового гостя сына Бориску. Видел-де, народ сказывал, сам тот парень, как его отец воровал с боярами. Ну, Мишку и велел повесить царь на Владимирке. Нас всех в Сибирь согнал. На Байкал-море — вон куда! А я убёг.
И, помолчав, вздохнул:
— Эх, и зря!
Сидевший спиной к огню заерзал, поворотился. Это был худой, сутулый человек с лицом, сплошь заросшим волосами — глаза блестели сквозь брови, голова кудлатилась.
— Что ж ты бежал? — заговорил он нараспев. — Царева воля — божья воля! Звестно! Куды бежать-то? Никуды от греха не денешься!
— А ты зачем на Дон сшел? — перекосился на него Елисей. — К теще на блины?
— Сам говоришь — зря ты сбёг.
— Ну да, зря! Мне земля нужна, я пахать хочу. Здесь земли не дадут… А на Байкал-море мои братья сидят, землю пашут.
— Живу-ут?
— А то? С грехом, а живут!
— С грехом? — потряс тот волосатой головой. — То-то и есть… Попом я был, Никон меня расстриг, я про грех все ведаю. Поп Никола я. Жить с грехом не придется. Антихрист в мир пришел. Нет жизни с антихристом…
— Куды ж деваться?
— В огонь все пойдем. Гореть нам подобно. Нечистый он, мир-то. Пусть огонь тело жжет — на, бери, сатана, в зубы, а душа спасена.
— А ты зачем на Дон-то сбрел? — настаивал Елисей. — Ну, мне земля нужна. Земли-то везде много, да бояре захватывают, чтобы на ней мужики на них робили… Степь привольную забирают… Я в Мурашкино, в морозовскую вотчину, бежать думал, — черт их бей, хоть землю дадут… Морозовский двор всех беглых берет за себя, абы робил…
— Ну и што?
— Ничего не дали! — потряс с усмешкой головой Елисей. — Велели мне поташ жечь. Сделали меня работным человеком. Я убежал. Весь народ здешний за землей бежит, земли ищет, земля-то — хлеб. А тебе чего тут делать, поп? — снова налег он на расстригу. — Жги себя, да и твое дело с концом… А мы жить хотим!
Глаза Николы в медвежьем его лике сверкнули, как молнии.
— Не буду жить в греховном сем мире! Тьфу! Сколько ни живи — все в смерть живешь. Да вот одного хочу я перед моим огнем — поглядеть, как огнем запалят и обидчиков моих, патриаршьих приказных… Гонят нас они да сами тем широко живут. Дьяволы они, жечь их достойно и праведно!
С земли заподымался третий, темный, большой как гора, задвигался.
— Хе-хе-хе! Ин дьяволов жечь хочешь?
— Рассчитаться!
— Так оно и есть… — Тот поднялся в саженный рост. Красная рубаха без пояса, большие пальцы ног торчат из песка, шевелятся, как змеиные головки. Занес и опустил с маху могутную руку. — Бей! Праведно! Тихие мы люди, никого не замаем, а коль землю отняли у нас — доправим на всех боярах, что нам задолжали. Поставим под батоги на правеж христопродавцев. Мук не боимся — правду нам подай! С меня правили, и я уж доправлю… не пожалею!