Черные люди
Шрифт:
Что говорилось в библии об Эсфири и Мардохее! Ай-ай! Вот истина! Словно в воду смотрела эта священная книга! Да, Эсфирь — это царица Наталья. Она предупредит царя во всем, а Матвеев — Мардохей. Второй человек во всей земле. И как ласков, как обходителен… Как он заботлив о нем, царе…
Кряхтя, поднялся с кресел, хотел было пойти, как каждую ночь, к царице, руку протянул, чтобы взять с постели легкий опашень… Да раздумал. Сел снова. Не шла из ума царица Марья-покойница. Ведь ежели она и грубила ему, и плакала на весь дворец, и к бороде лезла, так оттого, что проста она была, бесхитростна.
Государь, шлепая босыми ногами, сошел в Крестовую, встал перед золотыми, серебряными окладами икон. Сколько лет глядит он в эти упорные, сверлящие взоры, а они все молчат. И в конце-то концов ему, царю, самому приходится решать все дела. И чудилось царю, что за золотой стеной иконостаса его молельной бушует живое народное море, погрознее икон. Чем он помог народу? Почему бежит народ в леса, проклинает его, царя? Почему перестали молиться за него соловецкие монахи?
А за этой мыслью явилась другая: «С Соловками нужно кончать. Воевода Ивлев не годится. Послать нужно другого воеводу, промышлять под монастырем ратным боем… Вот как царь Артаксеркс…»
И царица прошла к себе, мамки да няньки разули, раздели ее, в легком сарафане, тоненькая как девочка, присела она на постели, зажав обе ладони между сильными коленями. Того гляди, сейчас раздастся у дверей скрип, шарканье босовичков, войдет он, царь.
«Царь-то он хороший, а муж… Толстый, старый. Тяжелый. И кому достается моя красота? С чего я должна быть Эсфирью? А молодой князь Степан Ромодановский — зачем он не мой муж? Артамон Сергеич да батюшка следят за мной, чуть что — шмыгают в царицын покой: «Наташа, что государь? Как государь?.. Да скажи ему, государю-то…»
Ну, царица я! Так зачем же мне сидеть за золотой решеткой на комедии, а Милославские, сказывают, хотят меня, бедную, отравить? Боярыни ко мне не ездят. О, постылая жизнь…»
Царица поднялась, вышла в соседний покой. Няня, толстощекая княгиня Гагина, в шушуне и в кике дремала в кресле.
Царица склонилась над колыбелью. В розовом свете лампады, раскинувшись широко, разметав пеленки, спал черноволосый младенец-богатырь Петр.
— Сынок, Петруша, какова еще твоя судьба будет, мизинный царевич? Федор да Иван старше тебя!..
Пока ставились и шли театральные действия в Преображенском, в малом городке Боровске, в сотне верст от Москвы, в подземной тюрьме изнывали две сиделицы — сестры боярыня Морозова и княгиня Урусова. На облегченье надежд никаких больше не оставалось. При всех их страданьях женщины эти были теперь государю просто досадны, к тому же они подымали против него, царя, Москву. Все морозовское не имело больше права на жизнь.
Прошла мучительная зима, пришла весна, с нею светлый праздник, вся Московская земля праздновала праздник воскресения и жизни.
К празднику почитатели сестер-мучениц сумели доставить в тюрьму
— Не плачь, сестра, — сказала Авдотья Прокопьевна. — Не плачь! Сам Христос с нами…
186
Старообрядческие четки.
Летом уже, на Петров день [187] , снова по доносам съехал с Москвы дьяк Кузьмищев, учинил розыск — о том, кто посещал заточенных. Были такие мужики — Памфил и Родион, их схватили, увезли. Связанную с ними Устинью, что была с морозовского двора, дьяк Кузьмищев сжег в срубе.
И обе сестры были обречены дьяком Кузьмищевым на смерть.
Выдача хлеба была им прекращена, только воду одну спускали в кувшине через потолок. Хоть и передачи им были запрещены под страхом смерти, все же находились среди стрельцов добрые души, что давали им на день по пять-шесть сухарей, то яблоко, то огурчик.
187
29 июня.
Боярыня Морозова и княгиня Урусова остались теперь в одних лохмотьях, они не имели даже возможности помыть рубашек, вместе с жарой и духотой одолевала вошь. Жизнь обеих намеренно вели к концу.
Первой не выдержала и скончалась Авдотья Урусова — 11 сентября. Федосья обвязала тело веревкой и крикнула:
— Стрельцы! Тащите покойницу!
Тело княгини положили во дворе тюрьмы, где оно лежало пять дней, пока царь не приказал:
— Завернуть в рогожу и закопать в лесу…
Но в дело вмешался митрополит Казанский. Илларион:
— Не годится хоронить ее в лесу! Похоронишь — будут лесные люди, раскольники, сходиться на могиле в скоп, разные капитоны. О чудесах начнут говорить, беда будет еще горше. Шуму много.
Закопали княгиню в Боровске.
Одна осталась Федосья Прокопьевна досиживать жизнь в тюрьме под землей, неистово молясь, вспоминая до черточки, как слушала она тогда, в Москве, в своих покоях, наставления протопопа. Все пропало, кругом сырые стены, окошко на ветру, и слышен только голос ласковый, по-мужичьи грозный:
«Звезда утренняя, зело рано вооселяющая! Кто подобен тебе, разве в будущем святии ангелы! Хоть телеса ваши обесчещены, но душа твоя в лоне Авраама, Исаака и Иакова!»
И исчезает видение. Голод, голод мутит.
— Раб Христов! Юнош! — просит тихонько у караульного стрельца боярыня Федосья. — У тебя, чать, отец-мать есть? Или померли? Давай помолимся вместе о них, а ежели померли, помянем! А ты мне, будь милосерд, поесть дай! Есть хочу! Дай калачика!
— Госпожа, боюсь я!
— Ну, хлебца!