Черные люди
Шрифт:
Василий Васильич повернулся к ней:
— Али мы свою совесть продавали? Или совесть у нас противу народа не чиста? Бежать нам некуда! Суд на нас бежит, идет!
Василий Васильевич говорил твердо, убежденно. Знал он — народ обид не забывает.
— Беда в чем, — говорил медленно Василий Васильевич. — Народ-то силен, а что делать — не знает. Бежать? А куда бежать? От свово народа не убежишь! Сговор должно с народом иметь…
Тихон стоял опустив голову.
— Ишь, в Москве у Ряполовского-князя небось ворота бревном вышибал, а теперь впору самому животишки спасать! Ты где ж, Тихон? С народом или нет?
На церкви Благовещения вдруг близко-близко забил набат, за березами босовского двора клубом всплывал черный
— Зажгли! — горестно вскрикнул Василий Васильич. — Ахти, двор-то какой! Лукояновский! Красота! Свое, окаянные, жгут… Да, оборони бог, через березы метнет — и нас нету. Огонь не уговоришь. Люди, — крикнул он, — таскайте пока животы в погреба! Не ровен час займется…
— Старуха идет! — закричали внизу, под крыльцом. — Старица!
Василий Васильевич и Тихон обернулись. Сходила с крыльца шаткими шагами старица Ульяна. Вся в черном, подняла руку.
— Пожар! — звучно заговорила она. — Огонь! Гнездо горит наше. Город старый горит. Друг друга жжем! Камнями побиваем, как из тучи, своими же руками. Какой праведник вступится за нас? Кто тучу отворотит? Или нет у нас праведников?
Старица стояла на лестнице, воздев руки, как черное, смущающее видение.
— Мамынька, — с. сердцем выговорил Василий Васильевич, — ступай-ка ты с богом к себе! Уходи! Тут и так голова кругом идет! Тут дело простое. Народ воров своих жжет! Не мешайся ты, Христа ради! И без тебя тошно!
— Не умолкну, дондеже есмь! — вещала старица. — Обличу нечестивых. Иль, глаза отворотив в сторону, умолчу, что бога забыли?
— Пойдем, пойдем-ка, матушка! — говорила могучая Павла, волоча старуху вверх на крыльцо. — Неча тебе тут, старушке божьей, делать!
Челядь бегала муравьино, таскала пожитки на погребицы — укладки, сундуки, торговые книги, отворачивая взгляды от засуетившихся хозяев. И те тоже были хмуры— неловко было выворачивать у всех на глазах свое нутро. Бешено бил набат. Соседский пожар разгорался, пламя шибало кверху, летели искры, головни, с огнем поднялся ветер, деревья гнулись, шумели, шатались, голоса, крики неслись все громче. Василий Васильевич с сынами работали как бешеные. Марьяша кошкой залезла на крышу босовской избы и в высоко поднятых руках, словно щит, держала против огня икону божьей матери. Бабка Ульяна выглядывала из окна горницы на дым, шевеля беззвучно губами, перебирая лестовку. И слезы катились у нее по щекам. Впервой в ее жизни приходилось ей видеть — огнем выметывается страшная ярость живого обиженного народа, уничтожая неправо нажитое.
Утро следующего дня встало в сером дожде из низких туч, вымытые деревья в босовском саду блестели, доносило из-за тына, с соседнего пожарища, гарью, и люди таскали в дом пожитки обратно. Все восстанавливалось. По улицам бегал народ, но как-то не глядя по сторонам — словно все были с похмелья.
Да так оно и было. Разбили всего пять домов, сожгли два, нашли два больших погреба — выкатили бочки хмельного, и всю ночь вокруг пожарищ гремели песни, крики, пока в полночь не зашумел над городом свежий дождь, залил угли на пожарищах, утишил души, навел сон.
И утро пришло, как всегда, с неотвратимым, утреннеясным сознанием, что жизнь не останавливается, что ее нужно продолжать. К тому же по торгам поползли слухи, что Похабова видели скакавшим на коне без шапки по Московской дороге и он работающим на полях крестьянам грозил кулаком и кричал что-то нехорошо.
Надувшись индейским кочетом, сел уже спозаранок в своей избе воевода Михайла Васильевич Милославский, и хотя суда и расправы еще не начинал, однако слушал, подавшись набок, волосатым своим ухом, что ему шептали верные люди. Было уже установлено, кто таков Моська Рожкин: он бобыль из деревни Пантусова и, главное, по бобыльному своему положению в разверстке на почестные воеводские деньги за бедностью не мог принять участья.
Деньги
Серый дождь, неприятный, словно похмелье, словно сыск, сыпался и сыпался с низкого неба, хотел залить всю землю. Народ-то был всюду один и тот же, работал везде одинаково, сильные обижали его одинаково, почему и мятежи искрами пырскали по всей земле. И всюду было одно и то же: бояре и воеводы сперва поддавались, народ брал силу, а потом, должно, народ пугался того, что натворил, и тогда уж бояре и воеводы забирали свою силу назад и уже свыше всякой меры. Земский собор, правда, был царем обещан, но кто его знает, когда он будет, да что еще принесет он с собой? А дело-то делом — ждать оно не любит, дело все время растет, как дерево, дела не бросишь!
И Василий Васильевич в этот дождливый полдень сидел у стола в горнице, потукивал по столу пальцами, перед ним на лавке сидели оба сына — Павел и Тихон.
— Что ни говори, — вздохнул Василий Васильевич, — а видать, на Волге работать нам не рука. Там иная стать. Народ там другой. Необышный. Народ бойкий, крепко бьет. И малые народцы там — мордва да чуваши — тоже шумные. Мордва-то Нижний Новгород-то осаждала не раз. И с татарами они давно вместе живут — драться, воевать приучены. А. татаре, калмыки на свои орды смотрют, старым живут, земля там немирна. Казаки — народ вольный, воевать больше любят, чем хлеб пахать да ремесла вести. В саблю они верят, не в крест. Живут не трудом, а шарпаньем. Немирный еще край там. Не работать нам там. Верно, Тихон?
— Верно, батюшка! На Волге пока трудно.
— Вот я и говорю — будем работать здесь, на Белом море, по-старому, на Камне, за Камнем, в Сибири. Ты, Павел, поедешь ныне к Архангельску, на море. Там сейчас Серега Феоктистов в приказчиках наших, парень верный, заботливый, да свой глаз — алмаз. Поедешь — веди там все старым обычаем, а коли новое увидишь либо от людей услышишь, не отвергай, хорошее принимай, да старого держись. Старое-то все знают, а новое сперва — ты один. Пока других-то научишь, много воды утечет. Учить тебя нечего, — слава тебе господи, учен сам. Народа не обижай. Мы с народом живем, на народ работаем, от народа живем. Смотри, чтобы вся снасть и работа были в полном порядке, чтоб люди хребта зря, дуром не ломили. Заботлив будь во всем. Хороших, работящих людей подымай, чтобы они вокруг тебя стояли, тебе же подсобляли, на худых смотри по правде — дурная трава из поля вон. Паршивая овца все стадо портит. Да помни: артель — святое дело. Рядись — не торопись, сделав — не сердись. Полюбовного договора и патриарх не отымет! Людей береги, люди все достанут! Это — наперед.
Потом товару в Архангельском возьмем, сколько мочно, повезешь в Сибирь. Пётру с собой бери, его надо к делу приучать. И как у Сереги Феоктистова дело перенимать будешь, его не обижай, что он по-своему работал, — каждый молодец на свой образец. Ну да здесь все дело ясное. Вот Тихону — мудренее.
Василий Васильевич обернулся к Тихону.
— В Сибирь поедешь! — сказал он значительно.
Тихон встал, поклонился в пояс:
— Прошу милости, батюшка.
— Та-ак! — постучал Василий Васильевич пальцами по столу. — Подальше, значит, сам хочешь? Ин ладно, езжай, сынок! Ты теперь Москву красную видел, посмотри и на дремучие леса. Там вольнее. Ладно. Проедешь по нашим торговым дворам. В Мангазее-то теперь дела мало становится — соболя-то всего извели. За пушниной надо идти в поиск дальше. Сенька-то Свищов пишет в грамотке… погодь, погодь!