Черные люди
Шрифт:
Про жену Марью тоже ничего плохого не сказать — ходит павой в бухарских да китайских богатых платьях, брови радугой, красивая, заботливая. Только еще по-нашему плохо может говорить да избу по-своему меховыми коврами убирает. Богу молится и «Отчу» знает, и «Богородицу», но Тихон не раз находил у ней под подушкой ихних деревянных богов; лесная-то душа как колодец глубокий — вода ясная, а дна не видать. И оттого, что ли, бывает так до сих пор, что не спится ночами Тихону, мстятся ему другие серые очи — светлые, верные до конца.
Вот и сейчас, чуть заведет Тихон глаза — перед ним плывет как в облаке Москва, улицы деревом гладко вымощены, вершные в цветных кафтанах
Работает, трудится Тихон, а скушно, ровно он что-то теряет, все душу ровно огнем жжет! Людей, людей бы, поговорить, чтобы видно стало, что он не один, что не облыжно он эту правду чует, что у других та же правда в душе сперва как мышь малая скребется, потом горит как пожар.
Не избыть томных тех дум! Закинула его судьба в Енисейский острог, в самую середку Сибири, как на остров на море, — горы, леса, реки, чужие люди в шкурах. Сзади тысячи верст до Москвы, а впереди белоснежные горы Саяны да Байкал-море.
Спокойно здесь, а томно. В Москве шум, да на душе тихо.
В углу пуньки в месячном свете блестит серебряная икона. Ай помолиться? Да разве пристала молитва могутному мужику?
Намедни завернул на двор к Тихону за милостыней здешний монашек, отец Еремей. Рыжий, лядащий, на одну ногу хром, горб сзади, бороденка веревкой, а глаза веселые, подмигивают. Сибирский он монах, из мужиков, простец. И посмеивается отец Еремей.
— Молиться? Что ж, молись! Это ничего! — советовал он Тихону на его вопрос, как избыть ему тоску. — Только, друг, молитва не все. Ты, за стол садясь, просишь у бога хлеба? Ага! Ну а жевать-то самому надо, никто уж за тебя жевать не будет, проси не проси…
Еремины глаза стали еще веселей.
— Ты от тоски молись да сам жуй их, грызи сам свои горести! — улыбался он. — Бейся с ними! Действуй зубами ты! А с одной-то молитвой и с голоду помрешь. Богу ленивцы претят!
С головой уходит Тихон в работу, чтобы Аньшу свою забыть. А может, любовью правду добывать нужно? Кто скажет?
Сам Тихон зовет себе заботы — вышибает клин клином: от забот-то легче не спать, чем от тоски.
Невпроворот забот у Тихона, и первая забота — люди. Ульяш вот привез товары из Устюга, нужно их к осеннему да зимнему времени раскидать по заимкам да зимовьям охотницким, по артелям. Зверья в округе к тому же меньше стало — зверь-то, он умный! Раньше в Енисейском соболей, бывало, бабы в остроге коромыслами били, а теперь зверь уходит дальше. Нужно за ним идти искать промышленных новых мест. Надо покрутов в новые артели подыскивать, а дело трудное, хоть народ все больше прибывает в Сибирь из-за Урала. Люди бегут все дальше, на новые места, на обжитых местах не садятся. И сильно бегут. Сказывают, царь воевать хочет с Польшей, а к войне деньги надобе, воеводы народ на правеж ставят, томят. А у народа-то ноги свои, некупленые, вырубил костыль, подвязал лапоток —
Народ и идет, словно гуси, сквозь Енисейский острог напролет, все разный: крестьяне с Волги, что от помещиков, с их будных заводов, да с пашен, да соляных вариц, отбежали; ссыльные, что пытку выдержали да не признались в том, что с них сыскивали; недоимщики, чтоб на правеже не стоять… Да «гулящие», нигде не приписанные люди. И народ идет не простой — все калачи тёртые, смелый, грамотный почти поголовно. Незнакомый. Как такого человека в артель примешь? Как казну доверишь? Опасно! Возьмет товар, соболей выменяет, наловит — и ищи ветра в поле, волка в лесу! И бегут они все, как слышно, к Хабарову, на великую реку Лену, да за Байкал-море… Слышно, собирает Хабаров охочих людей, новые он свободные места промышлять хочет. Слух такой все больше идет.
Хабаров! Ерофей Павлович!
Хабаров!
Мальчишкой малым еще помнит себя Тихон, дед покойник Василий Степанович был еще жив, стояла белая зима перед Рождеством, заскочил однова Тихон в голубой рубашечке, в сапожках козловых к деду в горницу. Сидит дед, Василий Степанович, за столом на лавке, тут же и отец, Василий Васильич, а по горнице от замерзшего окошка и до топящейся печки мечется богатырь в синем кафтане на белую рубаху, русобородый, могутный, и говорит, говорит — ровно летит.
Дед да отец молчат, только слушают да переглядываются, брови подымают, пальцами по столу постукивают.
Это Хабаров и есть, приказчик Босых, что вернулся самовольно тогда из Мангазеи в родной свой Устюг, живет в соседях, на Воздыхальной улице. Прижался Тихон к дедушке, слушает — ну, мальчик!
— Мангазея что! — говорит Ерофей Павлыч. — Соболей скоро там изведут. Там делать неча! Сколь народу вместе! Дальше надо идти! На Енисей-реку! Какие места! Там не только соболевать людям, там людям жить можно. Земля-то черная на тех местах. По реке Чулыму, сказывают, ах и места. Степи! Луга! Зверье! Все в цветах — не выгорают в жару, воды много. Кругом горы, а в горы пойдешь — наверху леса, в них озера как зеркало, а в зеркале те же горы синие. Эх, раздолье! Летом травы в рост человечий на лугах, а зимой ветры снег сдувают, скот все время пасется! Люди там тунгусские, тихие. Князцы ихние в собольих шубах ходят.
Хабаров инда за голову схватился, глянул на икону.
— Василий Степаныч! Господи боже, сколько же у нас земли — и все впусте. Сколько богатств! А дальше — Лена-река! А дальше — Даурия! На Амур-реке што! Соболя везде! И там, на Амур-реке, сказывают, хлеб сеют, там пашенные люди спокойно живут. Дауры!
— Есть-то есть, а как туды добираться? — спрашивает Василий Степанович, смотря на Хабарова задумчиво. — Да хоть и пройти-то можно, да ведь по нашему, по торговому делу пройти не просто. Надо и туды пройти, и назад вернуться, и все сберечь! Ты, Ерофей Павлыч, сам знаешь. Тех-то земель каковы люди? Смирны ли? Каки реки-пути? А то товар завезешь, а назад обменные не вывезешь, да и самого убьют! Вот те и Амур-река!
— А то! Верно! — волновался Хабаров. — Все знаем! От Мангазеи бежать кочами нужно Тазом-рекою до Енисейского волока. Там протоками до реки Турухана, Туруханом вниз до Туруханского зимовья — десять дён. Оттуда по Енисею до устья Нижней Тунгуски-реки тоже. Тунгускою вверх до реки Тетей и волоком до Чоны-реки — два дни. Там и зимовать. А весной рекой Чоной идти на реку Вилюй. А Вилюем до Лены-реки — ходу три. недели. А по Лене-реке — к Полунощному океану — два месяца ходу на веслах, а ежели ветер — на парусах добежит посуда и в неделю.