Черные Мантии
Шрифт:
И заметив, что банкир выражает протест энергичным жестом, добавил:
– Успокойтесь, дорогая мадам, ваш супруг невинен как новорожденный младенец. Он не замешан ни в чем. Он просто-напросто родился деловым человеком. Господин барон был ростовщиком, даже когда не имел ломаного гроша. Я имел честь предоставить ему первый ломаный грош, собственно говоря, он его слегка заработал. Заполучив его, он сразу же организовал ссудную кассу, наивный и довольно убогий прообраз будущего величавого банка. Вот и вся история. Есть на свете призвания. Евреи делаются не в синагоге.
Он схватил господина Шварца за руку и принялся дружески трясти
– Не правда ли, Жан-Батист? Между нами ведь все по совести. Однако не будем разбрасываться. На чем мы остановились? На маркизе и Черных Мантиях? Нет, еще рановато. Ах да, мы толковали о двоемужестве госпожи баронессы. Так вот, старина, с ее стороны никакой вины не было. Она думала, что ее муж мертв, и имела полное право, по законам Божьим и человеческим, вступить в новый брак, ведь это только в Бенгалии существует обычай сжигать вдов. Почему она вам ни в чем не призналась? Это было бы слишком, дорогой! Вы знаете, что ваша супруга заочно приговорена к двадцати годам принудительных работ? По закону на ее плече, бесспорно прелестном, полагалось бы красоваться каторжному клейму!.. Да! Да!
– Моя жена!
– К двадцати годам, ни больше ни меньше! Я даже подозреваю, что брак с вами стал для нее своего рода убежищем, хотя, разумеется, вы заслуживаете обожания и без всяких посторонних мотивов, Жан-Батист… Вы догадываетесь, какое имя носила Джованна Рени до брака с вами?
– Я не желаю догадываться, – сквозь зубы процедил барон.
– Это происходит невольно, – спокойно возразил Лекок, – о чем-то догадываешься или нет. Если вы не догадываетесь, я вам помогу. В тот день, когда вы получили божественный билет в тысячу франков, четыреста подобных билетов были похищены из кассы Банселля. Андре Мэйнотт, осужденный…
– Довольно! – выкрикнул барон, вытирая платком лоб.
– А правда, – спросил Лекок, – что он уже был седым, когда вы встретились с ним на острое Джерси через шесть или восемь месяцев после ареста?
– Довольно! – с отчаянием повторил барон.
Дыхание с глухим стоном вырывалось из груди баронессы.
– Уж он-то, – заметил Лекок, – точно не должен питать к вам горячих чувств! Но не будем терять нашей нити, мы все еще не покончили с двоемужеством мадам. Старина, когда речь идет о жизни или о свободе, нельзя доверяться даже любви.
Подчеркнув последние слова иронической усмешкой, Лекок продолжил:
– Свобода Жюли Мэйнотт была под угрозой – приговор, вынесенный по делу Банселля, касался и ее. Нельзя же требовать, чтобы женщина сказала будущему супругу: «Я вдова каторжника, надо мной висит приговор. Согласны ли вы взять за себя двадцать лет принудительных работ и в придачу малыша от первого брака?» Представьте себя на ее месте, Жан-Батист! Сами вы не очень-то любите признаваться в своих грешках!
Он засмеялся, среди гнетущей тишины смех его зазвучал скрипуче и остро. Баронесса казалась окаменевшей и походила на статую. Барон от каждого взмаха дубинки оседал книзу.
– И в конце концов кто же выиграл от этого не совсем обычного брака? – вопросил Лекок, потянувшись за трубкой, но тут же отодвинул ее, вежливо улыбнувшись баронессе. – Вы, мой дорогой, так и остались неотесанным увальнем, а ваша жена одна из самых изысканных дам парижского света. Вот уже семнадцать лет, как вы боготворите ее, от чистого сердца, конечно, но и от тщеславия тоже. Еще бы: биржевый делец заполучил в жены аристократку! Попробуйте
– Все это правда, – пролепетал барон, – все это должно быть правдой, потому что она молчит.
– Все это правда, – холодно подтвердила баронесса.
Господин Шварц испустил стон.
Перо Трехлапого вывело на бумаге несколько слов, после чего он странным голосом сказал самому себе: «Ты свидетель, секретарь и… судья!»
– Общий итог: обоюдная ложь, – с довольным видом обобщил Лекок. – Солгал муж, солгала жена. Пока что оставим это в стороне и перейдем к вещам более серьезным, хотя бедный барон Шварц, которого я считал мужчиной, стал похож на мокрую тряпку. Возьмите себя в руки, старина! Нам потребуется много мужества, если мы хотим выйти из воды сухими. Гайарбуа опытная ищейка, и он уже взял след. Того гляди докопается и до тысячефранкового билета. Полковник, ваш вкладчик и ваш клиент, крепко приложил руку к той истории. Графиня Корона – его наследница, и я не стану перечислять многочисленных талантов сей очаровательной дамы. Все это очень серьезно, но все это пустяки по сравнению с главным: Андре Мэйнотт в Париже.
Из груди баронессы вырвался невольный крик. Барон поглядел на нее, и печаль, совсем не похожая на владевшую им подавленность, засветилась в его взгляде.
Перо застыло в пальцах калеки.
– Андре Мэйнотт в Париже и чувствует себя превосходно, – продолжал Лекок, но в нагловатом голосе его появился оттенок смущения. – Вот это опасность, настоящая и большая: Андре Мэйнотт – закоренелый бандит.
– Вы лжете! – звучно, во весь голос отчеканила баронесса.
При этих словах Трехлапый вздрогнул с головы до ног, словно по нему прошел электрический ток.
Господин Лекок отвесил баронессе иронический поклон.
– Никто не посмеет оскорблять при мне Андре Мэйнотта! – добавила она, выпрямляясь в кресле.
– Неужели вы все еще считаете себя женой этого каторжника? – сокрушенным голосом спросил барон.
– Да, считаю. В своем сердце я всегда оставалась его женой.
Калека обхватил лохматую голову обеими руками.
– Как я раньше не догадался прострелить себе череп! – вслух подумал барон, блуждая по комнате несчастным взором.
Удар, метко нанесенный Лекоком, был слишком для банкира жесток. Его рассудок, формалистический и холодный, никогда не выходивший из круга биржевой алгебры с ее хитрыми уравнениями, производил сейчас новый баланс: словно вспышкой молнии озарились роковые последствия давней его сделки с собственной совестью.
Несчастье этого человека имело сложное происхождение. Воспоминание о первом шаге на пути к богатству всегда наполняло его жгучим стыдом: поступок, связавший его с любимой женщиной, вызывал раскаяние. В отношениях его с полковником тоже были сомнительные моменты, потому Лекоку не составило труда устрашить банкира.
Господин Шварц не был чист перед своей совестью, но привык считать себя чистым перед законом, позабыв, что только чистая совесть может уберечь от ошибок. Все остальное предает и обманывает. Как только человек подобного типа становится жертвой лживого компромисса, заключенного с самим собой, закон, выпрямившись во весь рост, делается его врагом. Перед бароном Шварцем замаячила голова Медузы: отрекшийся от него закон обещал суровую кару.