Черные тузы
Шрифт:
Но поздно…
Перед глазами встала, поднялась чуть не до потолка стена оранжевого пламени. Васильев закричал, что есть силы, во всю глотку, но крик изо рта вырвался жалобный, даже не крик, а придушенный стон. Сил не осталось даже на этот последний крик. Силы вытекли, ушли между половицами вместе с кровью.
Эпилог
Росляков привез отца в аэропорт под вечер, в начале четвертого. Оставив машину на платной стоянке, следом за отцом он вошел в здание аэропорта. Доехали быстро, до начала регистрации пассажиров оставалось около часа. Они поднялись на второй этаж, вошли в
– Послушай, – он тронул отца за руку. – Ведь ещё не поздно. Ты можешь поменять решение. Зачем уезжать? Билет в кассу – и обратно в город. Ты сдал все анализы. Островский сказал, что место в стационаре сейчас есть. Тебя готовы положить хоть завтра. Островский, он хороший человек и врач хороший, он сделает все, что в его силах…
– Не хочу, – отец покачал головой. – Не хочу сдавать билет. Я купил этот билет в одну сторону, и теперь не стану сдавать его обратно. Не хочу возвращаться, в больницу не хочу.
– Но почему, ты ведь в Москву лечиться приехал. Ты получил сюда направление… А теперь вдруг уезжаешь, почему?
– Просто я передумал, – Аверинцев поднял стакан и сделал глоток кофе. – Сначала подумал лечиться, но потом передумал. Не нужна мне эта операция, химиотерапия, лучевая терапия. Лекарства пригоршнями не нужны. Я не хочу цепляться за жизнь, мучить себя и окружающих.
– Но в твоем положении и выхода другого нет, только лечиться, – Росляков уже понял, что отговаривать отца от его решения занятие бесполезное, но по инерции продолжал спорить. – В твоем положении…
– В моем положении люди пишут завещание и думают о вечности, о Боге и всяком таком. Но мне не хочется писать завещание, потому что имущества почти никакого нет. И о вечности как-то не думается. Я просто не верю в то, что умру от какой-то болезни. Никогда в такое не верил и сейчас не верю. Такие, как я, от болезней не умирают. Меня может, например, молния убить. Это весьма вероятно, это я ещё допускаю. Да и то молнии придется пару раз в меня попасть, для верности. А в смерть от болезни, нет, не верю.
– Что ж, мне и сказать нечего.
Росляков откусил бутерброд с жесткой сильно перченой колбасой и стал сосредоточено жевать. Вдруг пришло в голову, что за все время, пока отец жил в Москве, они так ни разу и не поговорили по душам, просто по-человечески не поговорили. Росляков жевал бутерброд и сквозь мутное витринное стекло разглядывал забитую машинами автостоянку перед зданием аэропорта. Он стал смотреть на круглые настенные часы, под его взглядом секундная стрелка сделала полный круг, пошла на новый заход. Время пока есть, может, не поздно начать разговор с отцом прямо здесь, сейчас. Другого времени все равно не будет. Росляков запил бутерброд двумя глотками приторно сладкого кофе, кашлянул в кулак. Но отец опередил сына.
– Ты, Петя, чем собираешься заниматься в обозримом будущем?
– Завтра встречаю с гастролей мать. Ты в северные края
– Еще увидимся, – сказал отец. – Так чем ты собираешься заниматься? – Пока не знаю, – говорить о работе Рослякову не хотелось. – Наверное, придется опять в газету наниматься.
– Если к лету никуда не устроишься, может, ко мне в гости придешь? Поживешь хоть пару недель, посмотришь, как я в Омске устроился.
– Я тебе несколько раз обещал приехать, но так и не собрался, – сказал Росляков. – На этот раз уж точно соберусь. Обещаю. Кстати, а как ты там устроился? У тебя комната или квартира?
– Вот приедешь ко мне через пару месяцев, и сам все увидишь, – ответил отец. – У меня квартира двухкомнатная почти в самом центре, недалеко от железнодорожного вокзала, рядом с Домом печати. И дача есть. Ну, не то чтобы настоящая дача. Небольшой летний домик, огород. Ну, огородом мне заниматься было некогда. Я ведь работал до самого последнего времени. Теперь выйду на пенсию и развернусь по-настоящему. Выровняю участок, устрою лужайку, английский газон. Можно даже сад камней сделать. Воображения хватит, и я тут в Москве пару книг по садоводству купил.
– А твоя супруга не будет возражать против моего приезда?
– Рада тебе будет. Она хорошая женщина, простая хорошая женщина. Кстати, мы с ней так и не расписались до сих пор. Но какие наши годы.
– Грустно это, – Росляков вслух ответил не на слова отца, а на собственные мысли.
– А ты представлял мой быт как-то иначе, более романтично? Без огорода и дачного домика?
– Да я не об этом, не о твоем быте, – покачал головой Росляков.
– Тогда о чем же?
– Между нами говоря, по секрету, ты ведь мне жизнь спас, – Росляков подмигнул отцу, – а я тебя даже не поблагодарил.
– Какие пустяки, можешь не благодарить, – отец улыбнулся. – Вспомни хорошенько, жизнь тебе спас не я, а простая случайность. Стечение обстоятельств. Твое увольнение из газеты организовали слишком поздно. А с журналистом расправиться не решились. А когда ты стал безработным, они были уже в цейтноте. На тебя не хватило времени. Так что, благодари случай.
– Ладно, – кивнул Росляков. – Но от тюрьмы ты меня точно спас.
– Ты бы и без меня как-нибудь выпутался из этой истории. Сам нашел выход. Что уж я спас, так это доброе имя одного члена правительства и двух банкиров. Вряд ли они заслужили этот подарок. Они даже не знают, что я для них сделал. А если и узнают, то «спасибо» от них я все равно не дождусь.
– О, у меня созрела идея, – Росляков развернулся, подошел к буфетной стойке и пальцем показал на ряд выставленных бутылок. – Какой коньяк у вас самый лучший, ну, самый дорогой?
Маленький буфетчик задумчиво почесал острый подбородок. – Самый дорогой коньяк вот этот, французский, – он показал на бутылку. – А самый хороший вот этот, дагестанский. Десятилетняя выдержка, очень мягкий.
– Давай дагестанского. Два по сто. Нет, два по сто пятьдесят.
Росляков вернулся к столику с двумя стаканами в руках.