Черные тузы
Шрифт:
Но сколько же прошло времени? Час? Или больше? Ладно, это не так уж важно. Главное, он, Мосоловский, жив. Услышав над головой чужой разговор, он поддался природному чувству опасности, снова крепко смежил веки, стал слушать. Набатный колокол в голове стихал, уличный шум таял, радиопомехи уходили в космос. Их место занимали слова, внятная человеческая речь. Кажется, этот молодой ублюдок, что представился его сыном, о чем-то рассказывал своему земляку. Точно, его противный голос. Скорее всего, преступники просто сидят и дожидаются темноты. Сейчас они потолкуют между собой, соберут дорогие вещи, найдут в тайнике деньги и уйдут. Мосоловский крупных сумм в доме никогда не держал,
Боже, как же Мосоловский, человек далеко не наивный, видавший разные виды, бывавший во всяких переделках, как он сразу, едва переступив порог квартиры и глянув в водянистые пропитые глаза самозванца, не догадался, что перед ним вовсе не родной сын, а заурядный уркаган, видимо, распечатавший чужое письмо и решивший воспользоваться ситуацией, погреть на ней грязные руки. Как он мог поверить этому дрянному парню, этому отъявленному подонку, как мог принять за чистую монету эту инсценировку, сошедшую в жизнь с подмостков самодеятельного театра? Трогательная встреча, первая радость… Отец видит сына после затянувшийся десятилетней разлуки… Дух захватывает, щемит сердце… Эти объятия, эти слезы в глазах… Этот земляк на кухне… Эта сковородка, которой сынок со всего маху шарахнул папашу по пустой тыкве… Тьфу, вспомнить противно.
А ведь он поверил. Безоглядно, до конца поверил. Все фуфло, все лажа. Голос крови, он почему молчал? Он снова вспомнил пустые глаза молодого человека, пугающе пустые, словно отлитые из мутного бутылочного стекла… Мосоловскому сделалось так тошно от этих мыслей, от безответных жгущих душу вопросов, что он едва не застонал, едва не выдал того, что сознание вернулось. Тараканий голос Трегубовича, монотонный, не окрашенный эмоциями шуршал, кажется, над самым ухом. Пусть поговорит. Теперь Мосоловскому надо собраться с духом, набраться мужества и терпения, внимательно послушать, о чем беседуют преступники, что они, собственно, замышляют. Он чуть приоткрыл веко правого глаза. Молодой подонок развалился в кресле, взгромоздив ноги на журнальный столик, сосал вонючую сигарету, стряхивая пепел на ковер.
– А там ночи такие звездные, морской дух прямо пьянящий, – Трегубович шумно втянул воздух простуженным носом. – И я сижу ночью на пляже, на этих теплых камешках сижу и смотрю в небо. Я и природа – и больше никого… Такое впечатление, будто крылья за спиной вырастают. Будто ты уже и человеком быть перестал, а стал таким крылатым существом, что-то вроде ангела или этого, как там его… Ну, ещё есть с крыльями… Забыл. Вот такое ощущение.
Трегубович остановил рассказ, потушил окурок о подошву домашнего шлепанца и, зажав пальцем сперва одну, а потом другую ноздрю, высморкался на пол. Устроив ногу на журнальном столе, он так мечтательно посмотрел в потолок, будто увидел на нем карту звездного неба и снова испытал, как за спиной вырастают крылья.
– И таким макаром я стал каждый день, как стемнеет, ходить к морю, – сказал он. – Сижу себе на камушках, смотрю на звезды и прибой слушаю. Полный улет. А однажды ушел от своей Людки пораньше, взял магнитофон, сел на прежнее место. И так сидел, пиво сосал и всю ночь писал шум прибоя. Думаю, зимой в городе как врублю и море вспомню, ночи эти. Под утро, ещё не рассвело, иду к Людке. И знаете что? У неё в постели лежит мужик, не молодой уже, пожилой можно сказать. Лежит и так сладко посапывает, седьмой сон видит. И она рядом с ним, у стенки пригрелась. Ладно. Ставлю магнитолу в угол, толкаю мужика ногой, мол, вставай. Сгребаю Людку, ещё сонную, за рубашку,
– А мужик тот чего?
– Он ничего, весь покрылся пупырышками, гусиной кожей, дрожит, а сам барахло собирает и к двери. Я на него глянул – да он совсем старик. Ткни пальцем такого – и откинется. Так вот, достаю кастет, горло ей сжимаю так, что на её лбу синие вены вздуваются. И кастетом прямо в лобешник, а потом по зубам. Прямо в пачку ей – бах, бах, бах. От души её уделал. И сам весь забрызгался кровью. Умылся и ушел. Пришлось мне на следующий день уматывать оттуда в срочном порядке. Вот такие бабы суки паршивые. А вы бы что на моем месте сделали?
– Сделал выводы, – ответил усатый. – Для себя сделал выводы.
– Какие выводы?
– Самые простые. Нечего все ночи напролет на звезды таращиться и прибой слушать, если тебя женщина ждет. Свято место пусто не бывает. Видно, этой Людмиле с таким хроническим романтиком как ты совсем скучно стало, если она старика на твое место привела. Согласен?
Трегубович не ответил, стремительно поднялся с креста, снова сплюнул на пол, подошел к Мосоловскому и, отставив ногу назад, пнул его в грудь. Мосоловский вскрикнул от боли, впрочем, не осень громко, боясь вызвать гнев преступников.
– Давно очухался, а сидит, глазки закрыл, слушает, – Трегубович снова пнул Мосоловского, на этот раз безмолвно стерпевшего боль. – Ну, морда… Тварь какая…
Усастый мужик встал на ноги, подошел к Мосоловскому.
– Я задам насколько вопросов, – сказал Васильев. – Ответить на них не составит труда, но от ваших ответов будет зависеть многое. Поняли меня? Вот и хорошо. Два месяца назад вы присутствовали на областном совещании предпринимателей. По дороге туда у вас сломалась машина, и в Москву вы возвращались на микроавтобусе в теплой компании таких же, как вы деловых людей. Помните? Из автобуса пропал кейс, который находился на переднем сидении, рядом с водительским местом. Теперь вопрос: чемодан взяли вы?
– Нет, нет, – хотел воскликнуть Мосоловский, но изо рта вышел какой-то сдавленный хриплый шепот. Шершавый сухой язык не хотел шевелиться, губы сделались резиновыми неподатливыми. – Я не брал никакого чемодана. Что вы… Я ничего не знаю, не помню…
– Придется вспомнить, – усатый как-то огорчился, нахмурился. – А вы любите своего отца. Старика, который сидит на том стуле, вы любите?
– Почему вы спрашиваете? – прошептал Мосоловский, с трудом ворочая языком, едва не забывший сказать главные спасительные слова. – Люблю, люблю отца… Деньги в моей комнате, в маленькой комнате. Под стол нагнитесь, там такой вроде ящик в стену вмонтирован. Он легко открывается, потяните ручку.
– Спасибо, что сказали насчет денег, – вежливо ответил усатый. – Но сейчас спрашивают о другом. Кто взял из автобуса чемодан? Вы?
– Дайте пить…
– Вы взяли чемодан?
– Ничего я не брал. Деньги под столом. Письменным.
Мосоловский видел, как молодой человек приблизился к старику отцу.
– Что, дед, пельмени тебе оторвать? Не жалко пельменей?
Трегубович нагнулся над стариком, сжал в кулаке его ухо и с силой дернул на себя. Станислав Аркадьевич замычал в голос, стал извиваться всем телом, двигая стул. Заскрипели доселе не скрипевшие паркетины пола, зазвенела посуда в серванте. Трегубович силой дернул уже кровоточащее ухо. Мосоловский опустил глаза, он не мог дальше наблюдать истязания.