Черный буран
Шрифт:
— Разумно, — ничуть не обидевшись, протянул Каретников, — вполне разумно. Дату отъезда я сообщу завтра вечером, мне необходимо для этого кое-что выяснить. Само собой разумеется, что сообщу и способ отъезда.
Считая разговор оконченным, Каретников уже начал подниматься из-за стола, но вмешался Гусельников:
— А можете вы, милейшая Антонина Сергеевна, растолковать мне, неразумному, что за чудо-юдо такое, обозначенное словом «груз»? Ну, допустим, четыре чемодана, я понимаю. Но что лежит в этих чемоданах? Может, там, пардон, женское кружевное белье? И стоит ли белье, даже пошитое в самом Париже, наших
Каретников на правах старшего не осек Гусельникова — он тоже хотел услышать ответ.
— Я вас, господа, прекрасно понимаю. Но ответ вы услышите только в Харбине, когда доставите груз. Это приказ Семирадова. Я сама не знаю, что находится в чемоданах, но уверяю вас, что отнюдь не дамское белье.
Гусельников недовольно засопел, но ничего не сказал. А Тоня между тем, задержав взгляд на Балабанове, слегка нахмурилась:
— Где-то я вас раньше видела…
Балабанов потеребил густо отрастающую бородку и запираться не стал:
— Видели, Антонина Сергеевна, видели. Здесь, в Новониколаевске. Я раньше в полиции служил, в тринадцатом году…
— Вспомнила! Дальше можете не рассказывать. Такой юный, красивый мальчик при полицмейстере. Редкостный был мерзавец ваш начальник, господин Гречман. Вы многому у него научились?
Балабанов снова потеребил бородку и, подумав, ответил:
— Не успел. Запечатали господина Гречмана в арестантские роты, и остался я без всякого руководства.
— Жаль. Полицейские навыки весьма бы теперь пригодились.
— Прошу прощения, но у вас еще будет время, чтобы вспомнить былое, — вмешался в их разговор Каретников, — предаться, так сказать, приятным воспоминаниям. А сейчас всем спать, завтра будет ранний подъем.
И первым поднялся из-за стола.
А в следующее мгновение громкий, хорошо слышный в вечерней тишине стук взметнул и остальных. Кто-то настойчиво и решительно барабанил в ворота.
— Лампу, лампу гасите, — ровным, ничуть не потревоженным голосом скомандовал Каретников, и в руке у него, неизвестно откуда взявшись, тускло блеснул наган, — я выйду, дверь за мной на запор. Если услышите шум, уходите через ход в погребе, берегите Антонину Сергеевну. Старший — Гусельников. Запасную квартиру вы знаете. И помните: все остается в силе, даже если меня…
Не договорив, он в темноте, которая после света керосиновой лампы казалась непроницаемой, почти на ощупь вышел из дома и остановился на крыльце.
В ворота продолжали стучать — без перерыва и без передыха.
Неслышно спустившись с крыльца, стараясь, чтобы под ногами не заскрипел снег, Каретников заскользил по нему, словно шел на лыжах, и скоро оказался у забора, в стороне от ворот. Осторожно отодвинул одну из досок, которая внизу была не прибита, и опасливо выглянул в раскрывшийся проем. Улица, насколько возможно было ее разглядеть в темноте, лежала совершенно пустой. Возле ворот, повернувшись к ним спиной, покачивался, словно был пьяным, какой-то человек и долбил пятками, переступая с ноги на ногу, в тесовую калитку.
Каретников еще выждал, ничьей тени на улице не заметил. Опустил доску и прежним скользом достиг калитки. Отдернул засов, рывком распахнул калитку и вдернул неизвестного
— Застрелю, если трепыхнешься, — сноровисто обыскал, оружия не было. Человек запаленно дышал, словно загнанный, а зубы его так чакали, что он не мог говорить — только мычал, вздергивая от напряжения головой.
Каретников ногой приткнул калитку и повел человека в дом, оставляя за собой все двери открытыми. Гусельников, выскочивший в ограду, тщательно огляделся, ничего подозрительного не заметил, запер калитку на засов и вернулся. Коротко доложил:
— Тихо.
Зажгли лампу и при неярком свете разглядели ночного гостя, так их напугавшего: высокого роста, в простой солдатской шинели, изжульканной и грязной, лицо замотано башлыком, а ладони вкривь и вкось перебинтованы окровавленными тряпками, задубевшими на морозе.
Одолевая дрожь, колотившую его, человек стиснул зубы, чтобы они не чакали, и сквозь зубы промычал:
— Вы не сдадите… квартиру для трех человек… мы беженцы… расплатимся царскими червонцами…
Медленно, из последних сил, поднял руку, стащил башлык… и Тоня, ахнув, громко вскрикнула:
— Андрей Ильич! Господин полковник! Вы?! Откуда?!
Григоров, а это был именно он, шагнул на подсекающихся ногах к печке, прилип к ней намертво и лишь после долгой паузы отозвался рвущимся, лающим голосом:
— Из преисподней я, Антонина Сергеевна…
И медленно, не убирая забинтованных ладоней с горячего бока печки, стал сползать вниз, опускаясь на колени, будто перед иконой.
Чукеев брел по Николаевскому проспекту, вдоль которого змеились метельные полосы, и от горя, цепко державшего его за горло, ничего вокруг себя не видел. «Когда же я так крепко согрешил, что меня на сковородке с постным маслом жарят?» — неведомо кому задавал он вопрос и, не дождавшись ответа, еще ниже клонил голову, запинался носками валенок за снежные бугры, натоптанные редкими прохожими, и все убыстрял шаги, словно хотел убежать от преследования.
А куда бежать-то?
Бежать как раз и некуда. Крепче любой цепи приковали его теперь — намертво.
Чукеев свернул в сторону с проспекта, на Михайловскую улицу, где у него был дом, и, дотянув наконец-то до него, тяжело сел на оснеженную ступеньку крыльца. И впервые в жизни ощутил острую, режущую боль в левой стороне груди. «Ну вот, доездился», — он расстегнул шубу, рубаху, соскреб с тесины снег и приложил его к голому телу. Прохладные капли потекли вниз, дышать стало легче. Чукеев прислонился к стене дома и закрыл глаза. Больше всего ему хотелось сейчас уснуть, чтобы исчезли во сне и растворились без остатка все мрачные мысли.
Но сна и в помине не было.
А ведь он, Чукеев, всегда считал себя удачливым. Уж как вляпался в тринадцатом году с полицмейстером Гречманом — по самые уши! — думал, что дело до тюремного этапа дойдет. Однако повезло, проскочил между следственными капканами, и ни один из них не защелкнулся. Только и претерпел понижение по службе — до простого городового. Но этой должности в тот момент он был так рад, что словами высказать невозможно. Еще бы! Гречмана — в арестантские роты, а его, Чукеева, всего-навсего в городовые. Он даже в храм сходил и свечку поставил.