Черный дом
Шрифт:
Унылые, загробные Гошины раздумья были прерваны тихим, едва уловимым шорохом, донёсшимся из коридора. Его безразличие и отрешённость тут же улетучились как дым. Он немедленно обернулся к двери и, замерев, прислушался.
По коридору, очевидно, в некотором отдалении от двери, кто-то шёл – раздавались медленные, осторожные, крадущиеся шаги. По-видимому, кто-то двигался не очень уверенно, словно нащупывая ногой дорогу. То ли шедший был здесь впервые и плохо знал эту часть дома, то ли не хотел быть услышанным. Тем не менее, неспешно, с частыми остановками, неизвестный всё же продвигался всё дальше по коридору, понемногу приближаясь к двери,
Через несколько мгновений неизвестный достиг запертой двери и остановился. Гоша услышал его хрипловатое, прерывистое дыхание. Потом уловил, как тот шарит рукой по поверхности двери.
Гоша напрягся и непроизвольно начал привставать со ступеньки, не спуская неподвижных, широко распахнутых глаз с двери и чувствуя, как стремительно холодеет у него внутри.
Наконец, неизвестный, видимо, нашёл то, что искал: он вставил ключ в замочную скважину и медленно повернул два раза. Затем осторожно, вероятно стараясь не шуметь, отодвинул засов. Дверь тихо, с еле слышным протяжным скрипом приотворилась. В наполненный непроглядным мраком подвал проникла полоска бледного, едва различимого глазом полусвета.
Гоша, выпрямившись во весь рост, с замершим, почти остановившимся в груди сердцем, не дыша, в упор смотрел на приоткрытую дверь. И, едва не теряя сознание, ждал, кто появится на пороге.
Однако никто не появился. После томительной паузы, показавшейся Гоше бесконечной, в коридоре вновь послышались шаги, но на этот раз удалявшиеся. Вскоре они затихли вдали.
Глава 6
Пару минут Гоша, напрягшись, затаив дыхание, ждал, что будет дальше – не послышатся ли вновь какие-нибудь звуки, не раздадутся ли опять в коридоре чьи-то шаги. Он не сводил при этом пристального, сосредоточенного взора с приотворённой двери, не смея поверить в то, что ещё совсем тихо и робко, едва слышно, начинала нашёптывать ему мгновенно ожившая надежда.
Но наконец, спустя какое-то время, не уловив больше никаких звуков и убедившись, что в коридоре, скорее всего, никого нет, он, с усилием двинувшись с места и медленно преодолевая ступеньку за ступенькой, сделал несколько шагов вперёд. Приблизившись к двери, остановился и снова прислушался. Наряду со всё более разгоравшейся неуверенной, пугливой радостью в нём одновременно родилась тревога – не шутка ли это? Не развлекаются ли таким образом хозяева дома, разыгрывая для своего пленника инсценировку побега, чтобы, подав ему тень надежды, затем, когда он окончательно уверует в своё мнимое спасение, в самый решительный момент закончить игру и снова ввергнуть его в пучину отчаяния и горя, тем более тяжкого и невыносимого, что до этого его на короткий миг озарила вера в чудесное избавление.
Одолеваемый этими внезапно возникшими сомнениями, Гоша задержался возле приоткрытой двери, не решаясь отворить её шире и выйти наружу. Он продолжал напряжённо прислушиваться, ожидая уловить в стоявшем вокруг глубочайшем безмолвии что-то, что могло бы подтвердить его тревожные подозрения.
Но не уловил. Весь дом, казалось, был погружён в мёртвый, непробудный сон. Ни единого шороха не раздавалось ни в глубине его, ни в длинном полутёмном коридоре, ведшем к Гошиному узилищу.
И тогда он наконец решился. Очень осторожно и медленно, стараясь
Коридор, вопреки его опасениям, был пуст. В противоположном его конце виднелась освещённая пустая кухня – место недавнего «общения» Гоши с хозяевами дома. В коридор выходило ещё две двери, а третья, крайняя, служила входом в подвал, выполнявший в этом доме функцию камеры предварительного заключения для его незадачливых гостей.
Но главное и самое полезное открытие ожидало Гошу, когда он повернул голову в другую сторону и увидел в двух-трёх шагах от себя окно. Совсем небольшое квадратное окошко с мутными запылёнными стёклами, сквозь которые внутрь заглядывала угольно-чёрная ночная тьма. Оно находилось довольно высоко от пола, примерно на уровне Гошиной груди, в узком простенке, которым заканчивался коридор.
Едва Гоша заметил это маленькое грязное оконце, больше похожее на форточку, его сердце вздрогнуло и замерло. Но на этот раз не от страха, ставшего за последние несколько часов таким привычным для него, вошедшего, как медленно, но неумолимо действующий яд, в его плоть и кровь, а от так давно – ему казалось, целую вечность – не испытывавшейся им радости. Это залитое непроницаемым мраком окошко было для него, в прямом смысле слова, окном в жизнь, единственной, уже не мнимой, не выдуманной, а вполне реальной, зримой надеждой на спасение. Оно давало ему возможность вырваться из ада, которой он обязан был воспользоваться сейчас же, не медля ни секунды. Потому что другой возможности наверняка уже не будет. Малейшее промедление могло оказаться для него роковым.
И, не думая больше о том, ловушка это или нет, следит ли за ним кто-нибудь с целью жестоко посмеяться над ним в тот самый момент, когда он уже будет мнить себя спасённым, Гоша решительно, но при этом предельно осторожно, мелкими, неслышными шажками, стараясь едва касаться ногами дощатого, слегка поскрипывавшего при каждом шаге пола, двинулся к окну. Приблизившись к нему вплотную, внимательно осмотрел его, стремясь выяснить, можно ли его открыть или же придётся, рискуя быть услышанным и погубить тем самым всё дело, разбить стекло. К счастью для него, рама была чуть приоткрыта, и, потянув её на себя, он распахнул окно настежь.
В лицо ему пахнуло ночной свежестью и прохладой, что составляло резкий контраст с застоявшимся, спёртым воздухом подвала, из которого он только что выбрался, и вообще со всей удушающей, тошнотворной, как будто пронизанной миазмами смерти атмосферой этого дома. Преодолевая лёгкое головокружение от струившегося в открытое окно пьянящего живительного эфира, пропитанного речной сыростью, Гоша уцепился за подоконник и попытался подтянуться на руках, чтобы как можно скорее и тише протиснуться в сравнительно узкий оконный проём и перекинуть своё тело наружу.
В другое время, в своём обычном состоянии он сделал бы это без малейших затруднений, одним махом. Но теперь, после всего пережитого сегодня, он был слишком слаб, очень скверно себя чувствовал, и приподнять своё вялое, отяжелевшее тело на ослабленных, как будто ватных руках оказалось ему не под силу. Вцепившись побелевшими, понемногу немевшими пальцами в подоконник, он раз за разом, напрягая все ещё остававшиеся у него жалкие силы, пытался втащить себя в спасительное оконное отверстие. И каждый раз, слабея всё больше, возвращался в прежнее положение.