Черный Джек
Шрифт:
– Разве он не преследует нашу казарму? Можем ли мы сделать хоть что-нибудь, чтобы он не отругал нас? – сказал другой.
– Правильно, – говорю.
– А вы не поможете нам сделать что-нибудь? – попросил третий. – Ведь вы такой рослый, смелый детина.
– Если он поднимет на меня руку, я разобью ему голову, – говорю, – если он скажет, что я неопрятен, я крикну ему, что он лжет, и я охотно сунул бы его в артиллерийскую водопойку, если бы не ждал нашивок.
– Только-то? – сказал один солдат. – Разве у вас нет смелости? Ах вы, бескровная
– Может быть я и бескровный, – сказал я, отступая к моей койке и проводя вокруг нее черту, – только вы знаете, что тот, кто перешагнет через эту черту, станет еще бескровнее меня. Никто не смеет ругать меня в лицо. Поймите, я не хочу участвовать в том, что вы затеяли, и не подниму руку на человека, который по чину старше меня. Перешагнет ли кто-нибудь черту? – спрашиваю.
Никто не двинулся, хотя я не торопил их. Они собрались в дальнем углу комнаты, ворчали и рычали. Я взял свою фуражку, мысленно расхваливая себя, пошел в погребок и скоро напился до неприличия; вино ударило мне в ноги, голова же оставалась благоразумной.
– Хоулиген, – сказал я малому из роты Е (он был мой друг), – я пьян, начиная от поясницы до ступней. Позволь-ка мне опереться на твое плечо; поддержи меня и отведи в высокую траву. Там я просплюсь. Хоулиген (он умер, но славный был парень) поддержал меня; с ним мы дошли до высокой травы и, ей-ей, небо и земля передо мной вертелись. Я лег среди самых густых зеленых стеблей и там со спокойной совестью заснул. Мне не хотелось, чтобы меня слишком часто записывали в книгу; добрую половину года мое поведение было безупречным.
Когда я поднялся, опьянение почти испарилось, но я испытывал такое ощущение, точно у меня во рту сидела кошка со своими новорожденными котятами. В те дни я еще не умел выносить спиртные напитки. Теперь я стал покрепче.
«Попрошу-ка я Хоулигена окатить мне голову ведром воды», – подумал я и хотел уже встать, как услышал, что кто-то говорит:
– Обвинят этого увертливого пса, Мельванея.
«Ого, – подумал я, и у меня в голове пошел такой звон, точно в караульной комнате ударили в гонг. – Какую вину должен я принять на себя из любезности к Тиму Вельме?» Дело в том, что говорил именно Тим Вельме.
Я повернулся на живот и потихоньку, рывками, пополз в траве, направляясь в сторону голосов. Все двенадцать из моей комнаты сидели кучкой; сухая трава качалась над их головами; черное убийство было в их сердцах. Я слегка раздвинул высокие стебли, чтобы лучше видеть.
– Что там? – сказал один и вскочил.
– Собака, – ответил Вельме. – Мы отлично устроим эту штуку и, как я уже говорил, вину свалим на Мельванея.
– Тяжело лишить жизни человека, – заметил один молодой малый.
«Покорно благодарю, – подумал я. – Ну что же они затеяли? Что задумали против меня?»
– Это так же легко, как выпить кружку пива, – сказал Вельме. – В семь часов или около того О'Хара пройдет к помещениям женатых, чтобы навестить жену Слимми. Один из нас шепнет об этом остальным, и мы поднимем дьявольскую
Этот мошенник ругал мою старую винтовку из зависти, я уверен в том. Эти его слова рассердили меня больше всего остального.
Вельме продолжал:
– О'Хара упадет, и к тому времени, как лампу снова зажгут, шесть малых навалятся на грудь Мельванея с криком: «Убийство и грабеж!» Койка Мельванея возле задней двери, а дымящееся ружье будет под ним; мы скинем на пол этого молодчика. Мы знаем, знает и весь полк, что Мельваней бранил сержанта О'Хара чаще, чем кто-либо из нас. Кто во время военного суда усомнится в его вине? Разве двенадцать честных малых решатся дать под присягой такое показание, из-за которого лишится жизни милый, спокойный, кроткий человек, вроде Мельванея, человек, очертивший круг около своей койки и грозивший убить всякого, кто переступит черту!.. А мы единогласно подтвердим обвинение.
«Святая Мария, милосердная матерь! – подумал я. – Вот что значит не владеть собой и всегда держать наготове кулак! О низкие псы!»
Крупные капли потекли по моему лицу; ведь я ослаб от выпивки, и в голове у меня было не вполне ясно. Лежа тихо, я слышал, как они готовились отправить меня на тот свет рассказами о том, что мой кулак отмечал то одного из них, то другого; и, клянусь, немногие из них не получили такого отличия. Но все это бывало во время честных драк, и я никогда не поднимал руки, если меня не доводили до этого.
– Прекрасно, – сказал один из них. – Но кто выстрелит?
– Не все ли равно? – ответил Вельме. – Выстрелит Мельваней… для военного суда.
– Конечно, – сказал спрашивавший. – Но чья рука нажмет на курок… в комнате?
– Кто желает? – спросил Вельме, оглядываясь кругом. Но все молчали, потом начали спорить, наконец, Кисс, который вечно возится с картами, говорит:
– Бросим жребий, – и он вынул из-за пазухи засаленную колоду; все остальные согласились на его предложение.
– Тасуй, – сказал Вельме и грязно выругался. – И пусть будет проклят тот, кто не исполнит того, что ему судит жребий! Аминь!
– Черный Джек решит дело, – сказал Кисс, тасуя карты.
Нужно вам объяснить, сэр, что Черный Джек это – туз пик, и эта карта с незапамятных времен всегда имела отношение к битвам, убийству и ко внезапной смерти.
Кисс сдает первый раз, туза нет. Все бледнеют. Второй раз Кисе сдает, на их лицах проступает серый оттенок испорченного яйца. В третий раз сдает Кисе, и их лица синеют.