Черный город
Шрифт:
Но в тот вечер Розалия была на редкость неловкой. Завидев входящего Фабрициуса, она выронила из рук гитару. Миклош Блом, подскочив к ней, подхватил гитару, но от этого Розалия еще больше смутилась и забыла слова песни. Барышни захихикали, одна из них шепотом подсказала певице следующую строку. Розалия продолжала петь, но уже как-то вяло, скучно, будто никогда и не было у нее звонкого, приятного голоса.
После концерта стали играть в "кошки — мышки", в "путешествие лотоса", и хотя на вечере присутствовали старые дамы, зорко следившие за барышнями и за гостями, умная хозяйка сумела предоставить своему крестнику возможность перекинуться
— Розалия, душенька, принеси маленький столик из моей комнаты, — распорядилась мадемуазель Матильда и тут же шепнула Фабрициусу: — А ты, крестник, пойди помоги ей.
И Фабрициус исчез, никем не замеченный, а когда появился в дверях комнаты мадемуазель Клёстер, Розалия, тащившая столик, испуганно выпустила его из рук, как недавно гитару, и задрожала, словно осиновый лист.
— Ах, и вы здесь?
— Розалия, — воскликнул юноша, — вы не сердитесь на мою матушку, что она была так смела?
Розалия протянула Фабрициусу руку.
— Сердиться? Да она сделала меня счастливой!
— Значит, вы любите меня? Это правда? Вы меня любите? — страстно допытывался юноша.
— Неужели вы до сих пор не заметили этого? — ответила девушка, но как-то печально, задумчиво; в голосе ее прозвучала даже укоризна.
— Я надеялся… Но матушка так и не принесла мне вашего окончательного ответа.
— Это было бы слишком рано.
— Да, но если вы любите…
— Прежде о вашем предложении должен узнать еще кто-то, от чьего согласия все и зависит.
— Кто же должен узнать! Кто? — пролепетал Фабрициус.
— Мой отец, у которого, кроме меня, нет больше никого на свете.
— Он будет жить с нами, Розалия. Я буду его слугой, буду выполнять любое его желание.
Розалия только вздохнула и ничего не ответила. А на лицо ее набежала тень такой глубокой грусти и уныния, что в небе, казалось, потускнели все краски уходящего дня. Лишь большим усилием ей удалось встряхнуться и прогнать печаль.
— Ну, беритесь… Понесем стол.
По дороге она уже развеселилась, засмеялась:
— Теперь мы с вами лошадки. Н-но! — И даже попыталась подражать конскому ржанию: — Иго-го!
О, какое же еще дитя была эта Розалия!
А Фабрициуса не порадовал их разговор. Все оставалось недосказанным. Как будто уже и подвенечное платье почти готово, но из швов выглядывают белые нитки «наметки», которую еще предстоит выдергивать. По-прежнему ему нельзя поговорить с Розалией с глазу на глаз. Ах, послать бы ко всем чертям это веселое общество! Вон, как они отлично чувствуют себя в гостиной. Раза два в течение вечера он попробовал тайком переброситься словечком с Розалией, но эти попытки только
— Розалия, — обратился он вполголоса к девушке, пока Блом показывал свои фокусы, — вы напишете отцу?
Девушка кивнула головой.
— А мне нельзя самому съездить к нему?
— Нельзя.
— Вы даже и теперь не можете что-нибудь рассказать мне о нем?
— Нет, и теперь не могу, — отвечала девушка и снова опечалилась.
В тот же вечер Фабрициус воспользовался еще одним поводом поговорить с Розалией. Мадемуазель Клёстер упомянула, что у девушки сегодня день рождения. Фабрициус тотчас подошел к Розалии, сидевшей в это время в нише у окна, и пожелал ей счастья.
— Счастья? — машинально переспросила девушка. — О, это — редкая птица! Ее трудно поймать. Кто знает, где она летает.
— Розалия, скажите мне только одно, — попросил сенатор, — а то я покоя не буду знать. Если ваш отец почему-нибудь откажет мне, вы ведь не отречетесь от меня?
Розалия на секунду задумалась, затем ответила:
— Не думаю. Воля моего отца едва ли сильнее моей собственной. Хотя я еще никогда их не сравнивала. Но здесь действует более могучая сила. Я вам открою одну тайну, — тихо промолвила она. — Вы — посланец девы Марии на моем пути. Только я не знаю, — побледнев, добавила девушка дрожащим голосом, — не знаю, к добру или не к добру мы встретились. Давеча в комнате мадемуазель Матильды я сказала, что ваша мама сделала меня счастливой. Это неправда. Какое-то тяжелое предчувствие все время томит меня. Наверное, нас ожидает несчастье.
Фабрициус с изумлением взглянул на нее: отчего лютеранка Розалия вдруг говорит о деве Марии? Или потеряла рассудок от радости? А может быть, у нее разыгралось воображение? Ведь она еще совсем дитя!
В это время к ним направилась целая толпа гостей. Блом, спрятав куда-то серебряный талер, подбежал вдруг к Розалии и «нашел» монету в ее золотистых волосах. Фабрициус, рассерженный тем, что помешали его разговору с Розалией, ушел не прощаясь, у него было правило, — выйти на свежий воздух, остудить голову, если что-нибудь вывело его из себя и в душе закипел гнев.
Во дворе ему встретился солдат, который нес большущий букет цветов.
— Военный, кому это вы несете розы?
— Барышне Отрокочи.
— А кто их послал?
— Поручик Дёрдь Гёргей.
— Ах, так!
Фабрициус и без того был взвинчен. Ответ солдата оказался последней каплей, переполнившей чашу. Букет, конечно, предназначался Розалии по случаю дня ее рождения. Значит, Дюри Гёргею она сказала о своем празднике, а ему, Фабрициусу, не обмолвилась ни одним словечком!
— А ну, покажите мне букет! — приказал он солдату. Куруц протянул сенатору цветы, а тот, не долго думая, швырнул букет в колодец, вырытый на середине двора (в Лёче уже был в те годы водопровод, и воду из колодцев брали только в тех редких случаях, когда что-нибудь не ладилось в водопроводе).
— Передайте моему приятелю, поручику Гёргею, что его букет доставил большое удовольствие лягушкам, — приказал солдату Фабрициус.
Куруц был из лёченских парней, хорошо знал молодого сенатора и потому не посмел возразить ему, а повернулся "налево кругом" и отправился с докладом к поручику — в погребок, куда Гёргей как раз пришел с большой компанией. Выслушав донесение солдата, Гёргей отпил глоток вина из своей кружки и сказал только:
— Как видно, у господина сенатора и второе ухо зачесалось?