Черный город
Шрифт:
— Э, дружок Розалия! — воскликнул вице-губернатор с притворным возмущением, — такого уговору не было, маленькая лисичка. Когда мне нужно, чтобы ты была взрослой, ты притворяешься несмышленышем, а когда тебе это выгодно, ты заявляешь: я уже большая!
— Не браните бедняжку! — снова принялась оправдывать девочку хозяйка. — Не сердитесь на нее, ваше превосходительство. Ведь и роза может считаться бутоном, пока она еще не совсем распустилась. Однако и бутон может уже называть себя розочкой, когда раскрылись первые его лепестки.
К сожалению, у Гёргея не было времени вдуматься в столь поэтический образ,
— Вот и я. Если вашему превосходительству угодно, можно нам и отправляться.
Гёргей надел шляпу, шагнул через порог в сени и сразу отпрянул, увидев перед собой в отсветах огня, пылающего в очаге, какого-то незнакомого мужчину в белом турецком тюрбане и кафтане коричневого цвета. Он уже поднес было руку к шляпе, чтобы поздороваться с незнакомцем, однако «турок», рассмеявшись, сказал:
— Да ведь это же я, Янош Варга!
— Вы, сударь? Вот уж не подумал бы! А к чему этот маскарад?
— К тому, ваше превосходительство, что паша с моей помощью таким способом надувает пророка Магомета, разумеется, если пророк Магомет поддается на обман. Видите ли, Коран запретил мусульманам приближать к себе «неверных». Вот мой хозяин и думает, что, если я буду входить в его замок в турецком наряде, Магомет не учует христианского духа и не узнает, что я кальвинист.
— Не может быть] — заметил Гёргей. — Почему же турки в таком случае терпят христианских девушек в своих гаремах?
— Женщина у них не считается человеком.
Выйдя из дому, лесничий и Гёргей направились по торной дороге дальше в лес, прошли по ней до старого дуплистого дерева, из которого доносилось тихое гудение (вероятно, в нем устроили свой улей дикие пчелы), а затем повернули налево. Разумеется, всю дорогу разговор шел о паше.
— Набожный, верно, человек, — заметил Гёргей, — коли соблюдает Коран даже в таких мелочах?
— Ну, безгрешным его назвать нельзя: винцо он тоже попивает, — сказал лесничий. — Скорее можно сказать, что он со странностями. Но зато нрава он веселого, не заносчив. Не чета нашей венгерской знати.
— Давно ли вы состоите у него на службе?
— Четвертый год пошел.
— Говорят, он только изредка сюда наезжает?
— Раза два в год, да и то на короткое время.
— А где он живет постоянно? Варга пожал плечами:
— Кто его знает.
— Но разве ему не присылают никогда писем или каких-нибудь сообщений?
— Нет.
— И сам он тоже сюда не пишет?
— И он не пишет.
— Как же это возможно? Ведь может случиться, что кому-то понадобится срочно известить его о чем-либо.
— Я и сам как-то спросил его об этом, а он сразу одернул меня: "Не к чему, сынок, спрашивать лишнее! Когда человек засыпает, душа покидает бренное его тело, а к утру либо сама возвращается в него, либо вообще не возвращается. Но никогда тело не спрашивает, где она все это время витала. Так вот, если хозяин покидает свой приют, зачем спрашивать его, вернется ли он обратно? Аллах не требует этого. Вот ты говоришь: "Хочу сообщить вам". А к чему? Если это хорошая весть, подожди до того часа, когда мы снова увидимся, чтобы нам порадоваться вместе; а если весть дурная, не спеши сообщать ее, и это будет человеку во благо, ибо хоть на короткое время он все же мог отойти от тяжких забот".
— Завидую
— Он приезжает всегда один, на маленькой тележке, обычно до ночам, и, как видно, сам правит лошадьми, потому что никого из слуг при нем не бывает. И уезжает тоже ночью. Я же узнаю, здесь он или нет, по флажку на минарете.
— Все это и в самом деле похоже на тайну, — заметил вице-губернатор, загоревшись любопытством. — А пока паша здесь, он, разумеется, носа не высовывает из своего замка?
— Ну что вы! Он любит гулять в лесу, иногда и ко мне заходит. Вот в этот приезд почти каждый день нас навещал. Нынче вечером сел перед домом, попросил мою жену принести ему кружку молока, разговаривал да шутил с барышней Розалией.
— Значит, он и по-венгерски говорит?
— Говорит, но как-то на турецкий лад. А со мной объясняется по-немецки.
— Так зачем мы разговариваем так громко? Вдруг он сидит где-нибудь под деревом и слушает, как мы перемываем ему косточки.
— Этого опасаться нечего, сейчас он наверняка дома: в такие теплые вечера, как только взойдет луна, его одалиски идут в сад и купаются в пруду, а он на них смотрит. Самое любимое его развлечение!
— Черт побери! — прищелкнул языком Гёргей, совсем развеселившись.
— Но вот в чем беда: в такие минуты он никого и ничего знать не желает, и я, право, не уверен, что нам удастся поговорить с ним. Во всяком случае, совершенно ясно, что мы ему будем помехой. Ну, да все равно. Волков бояться — в лес не ходить!
— А сколько лет вашему паше?
— Старый, беззубый козел.
За разговором они и не заметили, как очутились возле высокой и толстой белой стены, — надежно укрывавшей от чужих глаз и парк и "Дворец услад". Увидеть их можно была, лишь взобравшись на верхушку самого гигантского из соседних деревьев. Говорили, что в Римасомбате нашлось немало озорных парней, которые не побоялись взобраться на вершину стоявшего поблизости бука, чтобы взглянуть на прогуливающихся по парку одалисок. Лет сто назад турецкий паша велел бы за это отрубить смельчакам головы, теперь же Хилил-паша приказал лишь срубить бессовестное дерево.
Под стать стене были и огромные железные ворота, такие тяжелые, что, пожалуй, и сам Ботонд [37] не разбил бы их своей секирой. У ворот на толстой цепи висел большущий молоток. Только он и мог произвести звук, способный проникнуть с этого света в потусторонний турецкий рай. Лесничий Варга трижды ударил молотком в ворота, однако и на этот страшный грохот никто не явился. Тогда он вынул из кармана свисток и подул в него. Из крохотного отверстия свистка вырвался удивительно резкий звук с переливами — от шипения змеи и свиста дрозда до рева быка; он словно пронзил и завесу деревьев, и каменные стены.
37
Ботонд (X в.) — легендарный венгерский витязь, предводитель вооруженных дружин; по преданию, пробил своей палицей огромную брешь в железных вратах Константинополя.