Черный город
Шрифт:
— Э! Да я твой куль в дом могу втащить, — воскликнул медник, — пусть он там у всех на глазах будет.
С этими словами медник с такой легкостью взвалил шести-пудовый чувал себе на плечо, будто он был набит не мукой, а мякиной.
— Н-да, крепка, верно у тебя мамаша, ежели такого силача родила, — пробормотал чабан и, подталкиваемый сзади медником, покорно пошел в комнату.
Там музыканта встретили радостными возгласами. Дюрдик снова завопил:
— Ой, любит меня бог, вот даже музыку прислал!
Обрадовался не только Дюрдик: все принялись дружно вытаскивать из комнаты во двор столы и стулья. Медник прислонил чувал с мукой к печке и тоже помогал выносить мебель. В один миг комната
Пока они, наконец, стронулись с места, чтобы пуститься в пляс, в кругу уже были Фабрициус с Розалией, и чабану пришлось начинать сначала. Фабрициус то отпускал от себя свою даму, то ловил ее снова, когда это ему удавалось, потому что она, подобно мотыльку, дразня, ускользала от него, лишь только он протягивал руку, чтобы обнять ее за талию.
Большие сапоги неуклюже топали по полу, однако это не мешало Розалии легко кружиться, так что с белоснежной шейки свалилась красная косынка, а распустившиеся косы закрыли ее личико от посторонних взглядов. Красную косынку затоптали медник и псаломщик, большущие Магдаленкины сапоги натерли Розалии нежные ножки, но девушка крепилась и не думала жаловаться. И, может быть, она бы даже И не почувствовала боли в ногах, если бы Дюрдик не выкинул новой шутки. Ему, видите ли, тоже захотелось порезвиться, и он помчался в спальню, притащил оттуда своего новорожденного сына Балинта и весело пустился с ним в пляс. Две бабки мчались за ним следом, умоляя оставить малое дитя в покое, а то ведь он вытрясет из него душу, едва державшуюся в слабом тельце, но мельник уже совсем рехнулся и принялся изо всех сил трясти малютку, припевая: — Гоп, гоп, год, гоп! Веселись, мой Дюрдик-клоп! Старухи повисли на мельнике с двух сторон, одна справа, другая слева, силясь отнять ребенка, а он вертел их вокруг себя, словно карусель. Такое зрелище не каждый день увидишь!
Веселье било ключом. Даже Кендель и тот высмотрел себе среди крестьянок-помольщиц одну молодушку из села Канд. У крестьянки были белые, как фарфор, зубы и дивные карие глаза. Она стояла под окном во дворе и раскачивалась в такт музыке. Ну разве мог старый вертопрах удержаться, не выбежать за красавицей во двор и не сплясать с ней разок-другой? Корпонский купец, видя, как почтенный Кендель выделывает ногами выкрутасы и говорить теперь больше не с кем (часовщик, чувствуя себя у кумовьев, как дома, забрался на печь подремать), решился тоже потанцевать и пригласил маленькую Эстер.
Словом, все в доме вертелись в вихре танцев, за исключением графской горничной, которую почему-то никто не пригласил. Это было весьма несправедливо, потому что она была бойкой, стройной и хорошенькой девицей, хоть ее и
Корпонский купец, желая развеселить его, лихо, как пушинку, завертел свою партнершу, так что по комнате пронесся ветер от ее хрустящих, раздувающихся юбок, и крикнул:
— Ну что же вы, господин Клебе? Идите к нам! У нас есть еще и незанятые дамы! — И он показал на горничную.
Однако горничная пренебрежительно поджала губки — ярко-красные, потому что она беспрестанно их кусала, словно горячая, нетерпеливая лошадка — удила. А господин Клебе возмущенно одернул купца:
— Что вы? При моем-то служебном положении? Здесь? Этого только недоставало!
— А что же? Ведь сенатор города Лёче пляшет!
— Ему можно, — возразил Клебе, гордо подняв голову. — Что бы ни сделал сенатор Лёче, город его где стоял, там и будет стоять — ничего с ним не станется. А вот что станется с «Молиторисом», если его персонал забудет, что он должен вести себя степенно и с достоинством?
Этот громкий диспут напомнил меднику о покинутой им даме. Он тотчас же оставил Магдаленку и поспешил к горничной.
— Ну, вот я и здесь! — воскликнул он.
— Зато меня здесь нет! — бросила горничная и белыми, как жемчуг, зубами прикусила кончик ногтя указательного пальца, — что у женщин из простонародья означает: после дождичка в четверг!
— Ступайте теперь к своей желторотой!
Девушка, несомненно, обиделась на медника за его неожиданную «измену» после того, как он в течение всего пиршества ухаживал за ней. Однако она была так хороша в минуту гнева (под румянцем, залившим лицо, спрятались все веснушки), что ее отказ пойти танцевать поразил медника в самое сердце. Огорченный, он схватил куль с мукой старого волынщика, обнял этот куль, как воображаемую партнершу, и принялся кружиться да притопывать, то опуская, то поднимая его кверху, и тут уж в воздухе поплыло целое облако мучной пыли.
Фабрициусу такие чудачества были явно не по душе. Но, не желая связываться с пьяным, он вышел из круга танцующих и отвел Розалию к лавке, сделанной вокруг изразцовой печи. Они присели рядышком.
— Не устали? — спросил он девушку.
— О нет! Только ногам больно.
— Значит, устали!
— Совсем нет. Одно дело — ноги, другое — душа. Ноги мне сапогами натерло. А на душе у меня хорошо, я рада была потанцевать. — Щеки девушки зарделись, глава подернула поволока, но не от усталости, не от дремоты — от первых радостей весны.
— Может быть, еще потанцуем? — спросил Фабрициус.
— Вы танцуйте, а я лучше посижу. Я ведь уже говорила вам, что у меня ноги болят, — отвечала Розалия.
— Иначе говоря, хотите от меня избавиться?
— Мне хотелось бы порадовать Магдаленку. Смотрите: она сейчас одна, никто с ней не танцует.
— Вы думаете, она обрадуется, если я приглашу ее?
— Да, мне кажется.
— Ну, тогда я потанцую с ней немного, только кончат дурачиться.
Однако шутники и не думали кончать. Бродячий часовщик вдруг проснулся и, желая обратить на себя внимание, принялся ни с того ни с сего гасить своим кожаным картузом горевшие в комнате плошки и светильники, и в наступившем мраке раздался древний клич:
— Можно не стесняться — с милым целоваться! Послышался женский визг, хохот.
Фабрициус по шелесту юбок понял, что Розалия отодвинулась от него. Чтобы убедиться в этом, он медленно протянул руку, и вдруг она наткнулась в темноте на две маленькие ручки, наставленные в его сторону, словно вилы. Фабрициус поймал одну ручку и крепко сжал, не давая ей вырваться.
— Вот я и изловил вас, — прошептал он. — Теперь я знаю что вы обо мне думаете. Вы решили, что я попытаюсь вас поцеловать?