Черный грифон

Мисюрин Евгений Борисович

– Дормидонт? – вопросительно повернулся Платон к собеседнику.

Тот нахмурился, потом хлопнул ладонью по деревянному полу так, что доски пошли звоном, и сказал:

– Ки тусим масакова ита хо?

Ну вот, и здесь москвичей не любят, подумал Платон.

– Да. Москва.

Но Дормидонт его уже не слушал. Он повернулся к третьему пленнику и что-то уверенно говорил, то и дело повторяя «масакова». Платону снова стало страшно. Сейчас ещё побьют, подумал он. Что «москали» здесь не в почёте, было понятно. Оставалось опасаться, чтобы нелюбовь не вылилась в физическую ненависть. Но неожиданно помог охранник, или конвойный, или как его не назови, пленники с этой стороны деревянных прутьев, а он – с той.

Всадник

ударил коня коленками по бокам, отчего приблизился к клетке почти вплотную, и грозно повторял, потрясая бамбуковой дубинкой:

– Баракаро! Баракаро!

Видимо, эта абракадабра всё-таки несла какой-то смысл, потому что собеседники дружно замолчали, и прижались к прутьям клетки. Конвоир звонко провёл дубиной по деревянным брусьям, удовлетворённо кивнул, и, ударив коня коленями в бока, проехал вперёд.

Платон сидел, вжавшись в угол и закрыв глаза. Нереальность происходящего сводила с ума. Неужели он на самом деле едет в примитивной деревянной клетке, как какой-то раб? И эти люди… Где, в какой стране так одеваются? Да уже лет сто, как нигде. Шорты гораздо удобнее. Положение было таким, что, если бы Смирнов знал хоть одну молитву, обязательно бы начал молиться.

Что-то колючее ткнулось в плечо, и Платон открыл глаза. Рядом с клеткой, так же верхом ехал странный человек в чёрном балахоне, это на такой-то жаре, чёрной высокой шапке с непонятной кокардой и висящим на груди расписным яйцом, похожим на творения Фаберже. На седле, прямо под задницей седока висело чучело собаки. Но не всё, одна голова с оскаленной пастью и настороженно поднятыми ушами. Тыкал именно он. Причём небольшой, явно декоративной метлой, которую держал в руке.

Интересно, кто это, подумал Платон. Если бы не собачья голова и метла, то был бы вылитый священник. А так… Что-то вспомнилось. Метла и собачья голова. Опричник что ли? Но они, вроде, при Иване Грозном были. Это лет пятьсот уже.

Тем временем, метла снова ткнулась в плечо, на этот раз ощутимее. Тонкие острые прутья продавили голую кожу почти до крови. Смирнов глянул в глаза «опричнику» и недовольно спросил:

– Ну чего?

– Ты московит еси? – тот говорил с таким явным пренебрежением, словно перед ним был не человек, а в лучшем случае таракан.

– Что? – не понял сначала вопроса Платон.

Акцент был гортанный, похожий то ли на немецкий, то ли на турецкий. Но через секунду сознание распознало русские слова, и пленник интенсивно закивал.

– Да. Я из Москвы.

Собеседник ничего не ответил, лишь задумчиво прикрыл глаза, будто глядя из-под ресниц, и, секунду помедлив, ударил своего коня коленями в бока, уходя вперёд. Платон печально посмотрел ему вслед. Внезапно, плечи сами собой вздрогнули, руки безвольно повисли. Пленник чуть слышно всхлипнул, затем ещё раз. Минута, и Смирнов лежал на дощатом полу клетки, заходясь истерическим плачем. Его трясло, руки непроизвольно шарили вокруг тела, глаза были закачены под лоб.

Надсмотрщик хотел подъехать, разобраться, и уже достал короткую кожаную плётку с несколькими хвостами, но человек с собачьей головой, подвешенной у седла, уверенно взял его за руку и остановил одним взглядом. Надсмотрщик недоуменно пожал плечами.

* * *

Раннее тёплое солнце только показалось из-за горизонта, щекоча розовыми лучами набежавшие за ночь облака. Те, не выдержав ласковой пытки, разбегались в стороны, давая дорогу поднимающемуся светилу.

Первые блики зазолотили кроны высоких корабельных сосен, вырывая их из-под одеяла ночи. Ранние птахи, энергично стряхивая с себя ночную росу, робко пробовали подстывшие за ночь голоса. Под неохватными дубами, раздвигая неугомонными, постоянно шевелящимися пятаками корни и старые листья, полезли из ночных лежбищ на зарождающийся свет кабаны. Вот уже заиграли яркие золотые зайчики на флюгерах остроконечных крыш хорома коназа Владигора. Из стойл послышалось

фырканье проснувшихся коней, из курятников первые робкие кудахтанья. Единственный петух в хороме давно уже спел свою утреннюю побудку и теперь гордо восседал на маковке сторожевой башенки, с достоинством наблюдая, как, повинуясь его зову, поднимается из-за края Земли Ярила-батюшка.

Весёлый солнечный зайчик в две ладоши размером запрыгнул в узкое окошко горенки и, примостившись на потолке, задрожал, готовясь продолжить путь. Вот он ещё раз, особо сильно, вздрогнул, и неспешно двинулся к стене. По-хозяйски прошёлся по вывешенным под полицей платьям, как простым, на каждый день, так и парочке праздничных, вычурных, и ни разу ещё не выгулянных. А куда в них ходить здесь, в лесу, среди Ариманских гор? Лишь один раз надевала эту красоту хозяйка. Покрутилась перед зеркалом, повздыхала сокрушённо, да и повесила от соблазна подальше обратно.

Солнечный разведчик спустился на явно самодельного тряпичного мишку, бережно усаженного на край тумбы. Мишка был воином, это виделось по проволочной кольчуге, сплетённой ловкими руками из тонкой медной нити, по мечу, выточенному из столового ножика, и аккуратно пришитого к лапе игрушки широкими чёрными стежками. Зайчик задержался, будто пытаясь поближе познакомиться с хранителем покоя хозяйки, и ловко перепрыгнул на кровать.

Путь по постели предстоял длинный. Перед солнечным исследователем лежало широкое дубовое ложе, сделанное добрым топором и почти не познавшее иного инструмента. Лишь изголовье чуть тронул рубанок, да и то, похоже, лишь для того, чтобы хозяйка ненароком не занозила себе палец. Шутка ли, дочь самого коназа! Да батя за дитятко на самый дальний кордон сошлёт, и будет прав.

Сама же дочь крутым нравом пока не отличилась, вовсю смеялась с простыми ратниками. Хотя, чего греха-то таить, кто здесь, в Ариманских горах, простой-то ратник? Каждый, кого ни возьми, служилый да бывалый. Одна, чай, дружина уж много лет. Из одной братины квас пили, на одном поле кровь лили, да все вместе пуд соли съели. Иной раз и коназу подскажут, а где надо, то и поправят. Так что не зазорно девице с дружиной воинской якшаться. Не бесчестье то, а защита.

А вот и сама конежна. Спит, разметав по перине голые стройные ноги, цвета спелого ячменя, засыпав подушки, как опавшей осенней листвой, золотыми волосами. Солнечный зайчик не спеша прополз по гладкому бедру, словно исследуя и запоминая, перешёл на прикрытый тонкой льняной рубахой чуть впалый живот, задержался на двух острых холмиках, поднимающихся и опускающихся в такт дыханию, натягивая этим движением тонкий лён. Затем, словно убоявшись собственной смелости, перескочил на круглый, почти детский подбородок. Вот и цель всего утреннего путешествия. Зайчик, передавая привет от нарождающегося солнышка, ярко осветил маленький острый носик спящей красавицы, задержавшись на нём, словно специально, чуть подвинулся, ложась на глаза, прикрытые чёрными, густыми ресницами.

Девушка поморщилась, смешно поводила кончиком носа вверх-вниз. Затем громко, не стесняясь, чихнула, и проснулась.

Взмахнули ресницы и в горнице будто стало светлее и спокойнее. Два глубоких синих озера некоторое время смотрели перед собой, затем конежна прищурилась, потерла нос, водя снизу-вверх основанием ладони. Няня сотню раз заказывала ей так делать, говоря, что задерётся носик, как кабаний пятак, но девушка никак не могла пересилить дурную привычку.

Наконец, хозяйка горницы привстала на своём ложе. Она откинула пуховое одеяло, которое всё равно ничего не покрывало, а лишь валялось комом в ногах, сковывая движения. Ловко спрыгнула с кровати на пол, шлёпнув по доскам босыми ступнями, и вдруг неожиданно быстро крутнулась вокруг себя на одной ножке. Энергичное движение вызвало смех. Девушка, не видя причины таиться, звонко засмеялась, потом потянулась, высоко над головой подняв тонкие красивые руки.