Черный клевер
Шрифт:
И вот я побрел, куда глаза глядят, и конечно же рано или поздно ноги вывели меня к Башне. Иногда кажется, что все дороги приводят к ней… Возле дверей музея приметил нерешительно замершую фигурку. Это была Вяземская, она смотрела на башенные часы, придерживая рукой беретик. Я подошел и поприветствовал ее.
– Михаил Александрович, какая удача, что я вас встретила! Вчера не было никакой возможности приехать, я подумала, вот, может, сегодня удастся напроситься на экскурсию снова.
Я ответил, что Сытин наверняка еще на месте, и через западный вестибюль проводил ее в кабинет. Петр Васильевич действительно разбирался с бумагами, ворохом наваленными на столе, и облик у него был далеко не такой парадный, как давеча, когда он и правда приготовился
– Приказания отданы, Башня готова к осмотру, – чуть не по-военному отрапортовал он. Я так понял, за эти сутки он узнал что-то новое о положении Вяземской, потому что заметно нервничал, чего обычно за ним не водится.
Когда мы вышли за дверь кабинета заведующего, музей словно подменили. Все служительницы, сотрудники и даже гардеробщик из раздевальной исчезли, а свет был приглушен. Все это напомнило мне какой-нибудь прежний дворец, где задача слуг – не высовываться. Впрочем, здесь слуг не было вовсе. Мы поднялись по лестнице на второй ярус, потому что на первом были, кроме канцелярии, только комнаты с трансформаторами, едва ли представляющими эстетическую ценность. Подниматься по ступенькам мне было тяжеловато, опять мучила одышка, и я старался переставлять ноги неторопливо, но с достоинством, чтобы наша гостья не заподозрила во мне недомогание. Хотя какое ей до меня могло быть дело, право слово!
Сегодня она была одета с таким же вкусом, как и в вечер нашего знакомства. На ней был белоснежный ангоровый свитерок с пышными рукавами и узкими манжетами, охватывающими запястья, и синяя юбка до самых ботиков с двумя рядами черных круглых пуговиц. А волосы убраны в низкий валик под затылком, просто и элегантно. Когда на лестнице я немного отстал от них с Сытиным, пятно белой ангоры, впереди и выше, казалось мне ангельским свечением.
– В западной части первого этажа, куда вы попали сразу от входа, располагались раньше кельи часовни Перервинского монастыря, – возвестил Петр Васильевич. – Мощенные метлахскими плитками. Плитки эти теперь можно увидеть в уборных музея. Если желаете, это в той стороне.
Он махнул рукой, а я заметил, что Нина (почему-то про себя я стал называть ее по имени, как только увидел сегодня у входа) поежилась. Я шагнул к ней:
– Вам холодно?
– Нет-нет, все в порядке, спасибо, – насторожились ее глаза. – Просто… Из немецкого Метлаха в монашеские кельи, а оттуда – в отхожее место… Какая судьба у этих плиток!
Сытин тут же обеспокоился еще больше:
– Красота обязана служить народу, и без этих религиозно-буржуазных глупостей. А холодно быть тут никак не должно! Нынче у нас современная система отопления, водяная. Котел и трубы… Вот раньше – другое дело! В бытность Башни пристанищем Школы математических и навигацких наук, еще при Петре и при Брюсе, северный ветер пронизывал ее, несмотря на толщину стен от одного до четырех аршинов. Жить здесь зимой было решительно невозможно, и очень скоро учащиеся попросили позволения переселиться в слободку по соседству, так что тут остались только научные помещения, архивы и обсерватория. Первая, между прочим, в стране астрономическая обсерватория! Колыбель, так сказать, науки.
Постепенно Сытин входил в раж. Ему нечасто в последнее время доводилось рассказывать о Башне, тем более он не водил экскурсий, а поведать новому человеку о своей каменной любимице, заставить гостью взглянуть на здание его глазами представлялось ему беспримерным удовольствием. Да и любому человеку – разве не хочется порой, чтобы нашелся еще хоть один кто-то, способный разделить восторг?
И вот он уже стал похож на мельницу, вращающую лопастями рук:
– Там у нас архив и склад музея. Изволите пройти? Сюда, пожалуйста. Это второй ярус. Здесь две западные залы и средняя заняты отделами
Нина внимательно изучала экспонаты в витринах и на стендах, Петр Васильевич щелкал выключателями, чтобы зажигать и гасить свет в залах, а я все не мог нарадоваться. И вечеру, и хорошей компании, и тому, что вижу Башню изнутри, ее скупое послеремонтное убранство. Ей всегда шла строгость, она ведь не из светских, а из сторожевых…
– В детстве она казалась мне почти заброшенной, – пробормотала Нина себе под нос.
– Так и было, – я приблизился, чтобы не говорить громко и не будить эхо под высокими сводами. – До реконструкции и реставрации она была в ветхом состоянии, постоянно все боялись обрушения. Потолки прохудились, дождь и снег заливал, все гнило, покрывалось плесенью. Помню, когда я осматривал фронт работ, мне казалось, что это какой-то многоэтажный погреб, банок с соленьями только не хватает. Того и гляди, рыжики с маслятами попрут.
Она рассмеялась, и ее смех рассыпался по каменным аркам. Я подождал, пока он затихнет, далекий и уже чужой, будто не Нинин.
– Без хозяина Башня ветшает, так было раз за разом. Получается, что Московский коммунальный музей ее истинный супруг, а не колокольня Ивана Великого…
– Да, Нина Романовна, ремонт пошел ей на пользу, – подытожил Сытин. – Спасибо нашему правительству! Вот до революции была беда, сколько раз ни принимались чинить, все без толку. Лет десять-двадцать проходило, и опять положение становилось бедственным. А все почему? Не было хозяина. Магазины устраивали, городовых селили, солдат, телеграфную станцию – всем по чуть-чуть, и словно бы никто не в ответе за все целиком. А ведь это памятник зодчества, такое величественное сооружение, настоящий символ! Иностранцы все, что про Москву знают, так это Кремль и Башня. Два символа. А польза-то, польза от нее какая! Знаете, она ведь и водонапорной успела побыть, сто лет, ни много ни мало. Раздавала воду на весь Мытищинский водопровод. Сюда вода поступала с севера, через трубы и от Ростокинского акведука, что за Яузой. Может быть, видали его, такая белая громадина в чистом поле… А отсюда уже вода расходилась на половину города, к водоразборным фонтанам. Видите арочки вот эти, заложенные? – Он ткнул в пару мест. – А под полом до сих пор железные клепаные балки сохраняются, на них резервуары и стояли.
Нина кивнула и подошла к витрине, над которой уже склонился я, изучая гравюры и рисунки с видами Москвы позапрошлого столетия. На потолке вспыхнули три лампочки, и стала видна потемневшая страница какой-то иноземной книги с рисунком Башни, к основанию которой, словно гусята к матери, жались шаткие хибарки.
– Она похожа на западноевропейскую ратушу, – проговорила Нина. – Смесь раннего Средневековья и готики…
– Совершенно верно! – Сытин обрадовался. – Готика и ломбардский, если быть точнее.
– А Борис Пастернак сравнил ее с Нотр-Дамом…
Я удивился, как начитана эта женщина, но постеснялся заострять внимание и только покачал головой:
– Коль скоро сравнивать ее с парижскими строениями, я бы скорее назвал ее Нельской башней. Всякого сброда здесь до недавних времен было предостаточно. И она всех привечала. Под навесами можно было укрыться от непогоды. Хорошо, правда, что стены в ту пору все же не обвалились и не придавили никого, потому что состояние у нее было аварийное.
– Но не теперь.
– Теперь? Нет, вы же видите, теперь она снова красавица.
– Смотрите, а на картине она не кирпичная…
– Все верно, – подтвердил я. – Это оттого, что Башня в те времена была крашеная. Ее красили и в желтый, и в зеленый, и в дикий.
– Как вы сказали? Дикий? – переспросила Нина весело.
– Да. «Дикий» значило тогда пепельно-серый, серо-голубой. У вас глаза такого цвета.
Наши взгляды пересеклись в отражении на стекле витрины, и Нина в замешательстве отпрянула, распрямилась. Я заложил руки за спину и отошел к дальнему концу комнаты.