Черный кобель Жук
Шрифт:
– Ну чего ты шумишь? – тихо спрашивал он у пса. И сам прислушивался к далекому вою, качал головой.
Красноватый свет ночника напоминал ему свечение горящей лучины, и казалось Фёдору, что перенесся он в свое детство, во времена, когда оголодавшие за зиму волки подходили близко к деревне, и в каждом доме было ружье, а мужики старались не ездить по-одиночке, всегда собирались в город большим обозом, вооружались, брали с собой факелы…
«…баю-баюшки-баю, не ложися на краю…»
Чудился ему матушкин голос, и скрип колыбели, подвешенной на крюке
Сорок лет не было тут волков.
А вот надо же – вернулись.
«…придет серенький волчок, и укусит за бочок…»
– Спи, – хрипло говорил Фёдор. – Сюда они никак не доберутся.
А сам думал: ой, доберутся! дай только время…
Дюжина жилых дворов, но ружья нет ни в одном…
Утром Фёдор Иванович долго одевался, подвязывал к поясу тяжелый острый тесак в войлочных ножнах; пригладив волосы, нахлобучивал на голову облезлый, давно потерявший форму треух, надевал на валенки широкие лыжи и, подперев дверь палочкой, отправлялся в перелески за материалом. Чёрный Жук скакал рядом, хватая горячей розовой пастью искрящийся снег. Фёдор Иванович смотрел на него и думал, что собаку держать хорошо – и веселей с ней, радостней, и на душе спокойней.
Зима кончилась только в апреле – и вроде бы, в одну ночь. Вечером еще вьюга мела, а утром, глядь – отяжелевший снег просел, бревенчатые стены изб потемнели от влаги, мелкая серая морось укрыла далекий лес.
Фёдор Иванович проснулся больным – ненастье ломило кости. Он долго возился, не желая выбираться из-под ватного одеяла, но потихоньку заползающий в постель холод заставил его подняться. Он накинул на плечи фуфайку, сунул ноги в размятые валенки, вкусно зевнул – и обмер.
Между печью и диваном, там, где Жук частенько складывал свою добычу, лежало нечто темное, похожее на изломанное тельце ребенка.
Фёдор Иванович охнул.
Чёрный кобель Жук поднял голову и приветливо замахал хвостом.
– Что ж ты наделал? – застонал Фёдор Иванович. И осекся, спохватившись.
Откуда бы здесь, в глухой деревне, еще и в эту пору, взяться ребенку? Тем более, такому маленькому. Да и дом-то был заперт. Разве только на двор мог выйти Жук, недавно научившийся открывать двери лапой. На двор – но никак не на улицу.
Или же?..
– Откуда ты это приволок?
Пёс, по хозяйскому голосу чуя неладное, вжался в пол.
– Кто это?..
Нет, не ребёнок. Но, вроде бы, и не зверь.
Долго приглядывался Фёдор Иванович к задушенному кобелём созданию, не решаясь тронуть его ни рукой, ни ножом. Потом оделся, выбежал из избы. Вернулся через пять минут, таща за собой хмурого соседа.
– Вон, сам погляди, Семёныч.
С двух сторон подошли они к маленькому тельцу. Нависли над ним.
– Будто обезьяна какая, – неуверенно сказал сосед.
– Откуда у нас обезьяна! – возмутился Фёдор Иванович.
Сосед пожал плечами. Спросил, осторожничая:
– А точно оно дохлое?
– Не знаю…
В это утро дом Фёдора Ивановича посетила вся деревня. Жук, не выдержав шумного внимания, сбежал на улицу, спрятался под крыльцом. Последней пришла бабка Тамара, закутанное в черное.
– Домовой это.
– Чего? – удивился Фёдор Иванович.
– Того! – передразнила его соседка. – Домовой. Хозяин дома. Не слышал, что ли, никогда?
Фёдор Иванович про домовых, конечно же, слышал. Но так же доводилось ему слушать речи заезжих лекторов о вреде разных предрассудков.
– Дык! – сказал он коротко, не зная, что ответить Тамаре. И развел руками.
– Хозяин, – закивала бабка. – Точно говорю. В Минчакове, слышал, дурачок один с куриными потрохами всё возился, да и выносил под мышкой выродка? Похож был на этого, твоего. – Тамара показала на маленькое мохнатое тельце. – Придушил его твой кобель, не зря у него круги под глазами.
– И чего теперь? – окончательно растерялся Фёдор Иванович.
– А ничего… Живи себе. Может, только по хозяйству теперь что не заладится. Хозяин он ведь и приставлен для того, чтоб за домом следить.
Тамара ушла, и Фёдор Иванович, побродив чуть по избе, скрутил из газеты папироску и вышел на улицу подышать влажным весенним воздухом.
Когда он спускался с крыльца, под его ногой с хрустом проломилась ступенька.
После того дня жизнь у Фёдора Ивановича ладиться перестала. Всё пошло наперекосяк. Холодная талая вода залила подпол – хотя все годы раньше едва наполняла специально выкопанную яму в дальнем углу. То ли из-за подтопления, то ли по какой другой причине изба заметно скособочилась – ее северный угол приподнялся, а между задней стеной и крышей двора образовался заметный промежуток. Под тяжестью намокшей соломы переломились жерди сеновала. Развалилась простоявшая всю зиму поленница. Лопнуло и выпало стекло в переднем окне. Треснула печка. Крыльцо, еще недавно казавшееся прочным, теперь шаталось и надрывно скрипело.
Фёдору Ивановичу стало не до плетения. Он вычерпывал из подпола прибывающую воду, вытаскивал сушиться капусту и семенную картошку, абы как замазывал расходящуюся трещину в печном боку, подстукивал, подделывал крылечко, латал крышу. И с горечью думал, что, видно, придется ему залезть в горшок, в котором когда-то жена хранила сметану.
Помимо неприятностей крупных, случались неприятности мелкие: то умывальник подтекать начнет, то с полки тарелка скатится, то электрическая лампочка взорвется, а у старого выключателя пластмассовый язычок отвалится. Полинявшие куры принялись клевать яйца, да и нестись они стали не в корзинах-гнездах, как положено, а в таких местах, куда без лестницы не добраться.
– Да что ж такое-то! – озабоченно жаловался Фёдор Иванович соседям, а если их рядом не было, то черному кобелю. – Прямо напасть какая-то!
– Это потому, что хозяина в доме нет, – говорила ему бабка Тамара.
– Я хозяин! – сердился Фёдор Иванович.
– Ну вот и хозяйничай, – ехидно усмехалась соседка.
Два месяца терпел Фёдор Иванович такую нескладную жизнь, но после того, как в чулане сорвалась со своего вечного места дубовая полка, острым крошевом разбрызгав по полу много лет собираемые стеклянные банки, – не выдержал. Выругался и пошел к Тамаре за советом.