Чёрный лама
Шрифт:
– Рано! – крикнул Бадмаев, обшаривая правый карман убитого.
Дождавшись, пока доплывет верстовой столб, он кивнул – тот самый километр! – и сбросил тело Шагдарова с поезда. Делопроизводитель из Читы покатился вниз, нелепо болтая руками, и разбрасывая ноги.
– Закрывай! – велел Айдархан. Глянув на худого, он сказал: – Мангут, занимаешь место… хм… нашего клиента. Пошли.
Заперев дверь купе, Бадмаев рассмотрел бумаги, снятые с трупа, и довольно улыбнулся.
Внешне он с дурачком-читинцем схож, только прическу надо малость изменить. Да,
– Порядок, – обронил Айдархан. Отворив дверь шкафа, он снял с плечиков синий мундир Шагдарова, и примерил. Повернувшись к зеркалу боком, спросил: – Ну, как я вам?
– Вылитый жандарм, – просипел Мангут.
Намхай критически осмотрел Бадмаева в прикиде, и сказал:
– Чуток ушить бы кителек, а так – нормально.
– В воздушном порту ушью, – решил Айдархан. – А пока… Так, мертвяком займутся люди Косого, а ты, Намхай, чтоб избавился от вещей… м-м… невинно убиенного.
Круглолицый хихикнул.
– Будет сделано, Ван-шифу. 25
– Без имен! – резко сказал тот, кто называл себя Бадмаевым.
Звавшийся Намхаем смиренно сложил ладони, признавая оплошность…
…Привести Лобсына Очировича в чувство смогла боль.
Слабо отплевываясь от травы, лезущей в рот и ноздри, он приподнял голову, снова роняя ее в мятый бурьян.
Господи, в грудь словно колышек осиновый вбили, как тому вампиру, голова гудит, будто колокол, и нога… Вроде как прутом раскаленным в нее тычут. Перелом, наверное… Мутит-то как… М-м-м…
25
Шифу – с китайского, дословно – «мастер». Почтительное обращение, как и всякое другое, ставится после фамилии. Что-то вроде нашего «командир», «начальник».
Неожиданно Лобсын Очирович припомнил разговор его «закадычных друзей». Эта сволочь, которая Бадмаев, сказал: «Рано!» Рано для чего? Что, в том месте склон был крутой? И что?
Мертвому-то какая разница? Или Айдархан места определенного дожидался? Зачем? Чтобы его нашли? Кто? Подельники этих душегубов? Те грабят и убивают, эти прячут мертвое тело… Глупости какие…
Тогда для чего такая морока, да еще с точным расчетом: избавиться от тела на таком-то километре?
Пить за знакомство они начали, как Верхнеудинск проехали, а скинули его где-то в районе Слюдянки. Целая тайная операция! Чего для?
Поелозив рукой по пиджачку, мокрому от крови, Шагдаров ощупал боковой карман. Странно… Тугая пачка денег на месте.
Стало быть…
Наихудшие опасения делопроизводителя оправдались – правый внутренний карман был пуст. Исчезли все документы – направление его, паспорт и прочие важные бумаги. Просто так выпасть они не могли, там же на пуговку застегнуто – и еще булавкой…
Застонав, Лобсын перевернулся набок, и пополз, одной рукой подтягивая грузное,
Стало быть, в поезде ему повстречались не простые грабители. Очень даже не простые… Ежели «эти» найдут делопроизводителя-недобитка, то добьют. Уползать надо…
Спасло Шагдарова незримое уродство – сердце у него не было смещено влево, как у большинства людей, а располагалось точно посередине грудной клетки. Нож убийцы, конечно, наделал делов, но не задел сам «моторчик».
Делопроизводитель был едва жив – и абсолютно трезв. Хмель выветрился из него, как по волшебству. Вытек с кровью…
…Во второй раз он пришел в сознание, расслышав цокот топыт и гортанные голоса.
– Ищи, Федька, ищи! – крикнул кто-то зычным басом. – Где-то тута он должон быть! Та самая верста!
– Вона, и трава помята, – поддакнули басовитому.
– А ты не болтай! Тоже ищи, давай!
– Да ищу я…
В это самое время из леса донесся волчий вой – тоскуя, голодный зверь взывал к восходившей луне.
– Косой! Вона, кто его прибрал-то! Волчары!
– А сама тушка-то где?
– Да что тут, по темноте-то, разглядишь?
Тут издалека крикнули испуганно:
– Атас! Казаки!
Гулко хлопнула винтовка, ему ответил выстрел посуше – револьверный или пистолетный. Взвился крик, заржали лошади.
– Ходу, Федька!
Кони понеслись галопом. Только топот их стал стихать, как снова послышался, но уже с другой стороны. Казачий разъезд!
Мыча от резучей боли, Лобсын пополз навстречу «своим». Один из забайкальцев осадил коня…
…Очнувшись в третий раз за ночь, Шагдаров увидал над собой высокие белые своды, куда еле доходил слабый свет ночника.
За высокими окнами перебегали лучи прожекторов, изредка накатывал тяжелый гул и паровозные гудки. Иногда строй газовых фонарей заволакивало паром, и тогда их огни отдавали в розовый.
Это что, вокзал? Последний полустанок, так сказать. Следующая станция – вечность…
Шагдаров прикрыл глаза. Все тело ныло, а в груди почти не замирала слабая, но не уходившая боль. Ничего, терпеть можно.
Жив, и ладно. Оклемаешься, Лобсын Очирович…
Почему-то, именно в положении лежа приходят на ум главные мысли в жизни. А куда деваться?
Сразит тебя пуля, или нож, или разрыв сердца – и свалишься. Будешь лежать, лупать глазами в небо, и соображать: конец настает или это только пауза?
Лобсын вздохнул осторожно, чтобы не вызвать новый болезненный ответ израненного организма. Углядев рядом с койкой, на которой он лежал, сиделку, дремавшую на стареньком венском стуле, делопроизводитель из Читы разлепил губы:
– Где я?
Сиделка вздрогнула, и суетливо поправила шапочку на голове, одернула халат.
– Ожил, никак? Ну, во-от, я ж говорила – крепкий мужик, сдюжит! В Слюдянке ты, милый. Прям на вокзале уложили, в медпункте. Доктор запретил тебя до Иркутска везти, уж очень ты плох был.