Черный легион
Шрифт:
— А Муссолини? — вновь не сдержался Скорцени.
— Муссолини — тоже. Дважды.
— Ну это я так, из любопытства, — признался Скорцени.
— И еще одна деталь: в пилотской кабине самолета бри-гадефюрера всегда находится «Майн кампф». В разговорах и спорах Бауэр часто цитирует фюрера. Цитирует, как отмечается в агентурных донесениях, «безукоризненно точно».
— Вот как? — только теперь открыл глаза Скорцени. — Послушайте, партайгеноссе Родль, вы не могли бы вспомнить: ваш друг Скорцени цитировал когда-нибудь «Майн кампф»?
Или одну из речей
— Простите, — растерялся Родль. — Не могу вспомнить.
— Никогда, Родль! По всей вероятности, именно это и записано сейчас в досье на Скорцени, с которым, возможно, в эти же минуты знакомится Гиммлер. Или Борман. Хорошо помня при этом, что рекомендовали-то меня не они, а Каль-тенбруннер. Это ж надо: «С безукоризненной точностью»! Вы хорошо помните: именно так и было написано: «цитирует с безукоризненной точностью»?
— Так мне было сообщено. Из того, вторичного, досье, которое…
— Не надо напоминать мне, из каких досье это почерпнуто, — грубо прервал его Скорцени. — Представляю себе, какие сведения о несчастном пилоте имеются в том, первичном, досье. И вот что, Родль: я никогда не цитирую фюрера. Так и подтвердите это, если понадобится.
— Что вы, штурмбаннфюрер!
— Никогда. Даже с укоризненной неточностью. Точно так же, как не терплю идиотизма в агентурной работе. Хотя и считаю, что в агентурных сведениях мелочей не бывает. Мелочей — нет. Но полицейского идиотизма ищеек — сколько угодно. А ведь досье — это как исповедь перед Богом.
— Или во всяком случае перед гестапо.
— Но исповедь.
26
Едва Штубер успел ознакомиться со своим новым кабинетом, расположенным на втором этаже старинного особняка недалеко от центра Подольска, как на стОле его ожил телефон. Звонил начальник местного отделения гестапо оберштурмбаннфюрер [15] Роттенберг.
— Господин Штубер? Ходят слухи, что вы со своими людьми наконец оставили в покое стены и башни старой цитадели и прочно обосновались во вполне цивилизованном особнячке.
15
Оберштурмбаннфюрер — подполковник войск СС.
— Можете считать, что под вашим крылом. Запоздалое признание, господин оберпггурмбаннфюрер. Полагаю, что о моем переходе на «зимние квартиры» вам известно с минуты его замысла.
— Ну уж: «с минуты замысла». Служба гестапо всесильна — спора нет. Но не настолько. Не вам ли знать об этом, Штубер? Кстати, о всезнайстве… Фамилия такая, русская, Рашковский, вам известна?
Просто так фамилии не возникают. Из любопытства о них тоже не спрашивают. Но если назвали — уверены, что знакома. Штубер помолчал время, вполне достаточное для того, чтобы память перемолола сотни известных ему фамилий — тайных агентов, полицаев, партизан, подпольщиков, старост.
«Что за идиотская манера: выдавать фамилию, не привязывая
— Не имею чести, как говаривали в таких случаях русские дворяне. Какой-нибудь несостоявшийся поручик, из бывших белогвардейцев?..
— Напротив, из бывших красных. Только что прибыл к нам из Ровно, из ставки гаулейтера, с отличной рекомендацией, в звании майора вермахта. На должность начальника областного управления полиции. До этого он уже несколько месяцев был начальником районной полиции.
— Начальниками районных полиций теперь становятся русские майоры вермахта? Что-то новое.
— Не сказал бы, — спокойно, с ленцой возразил Роттен-берг. — Вся беда ваша в том, что вы никогда не чувствуете недостатка в информированности. А между тем времена меняются. Многие русские давно стали немецкими офицерами, командуя охранными ротами и батальонами, награждены орденами за службу в зондеркомандах, полиции и далее гестапо. Лично я знаю уже троих русских, которым присвоили чины офицеров СС.
— Вот как? Теперь они политруки СС? — злорадно хохотнул Штубер. — Такой информации мне явно не хватало. Однако вернемся к Масловскому, господин оберштурмбанн-фюрер, — жестко предложил он, не опасаясь показаться некорректным.
— Рашковскому, — недовольно уточнил гестаповец.
— Я знаю, что уже пятые сутки подряд вы отказываете себе в удовольствии допросить этого самого Беркута. Хотя и требовали никому не отдавать его, никуда не увозить и даже не переводить в гестапо, а главное — не отправлять на виселицу. Попытаетесь хоть как-то объяснить свою привязанность к партизану?
— Все рассчитано. Беркут ждет встречи со мной. Надеется, что в последний момент его старый знакомый Штубер вмешается и спасет. При этом готовится к моим допросам. Я же, в свою очередь, изматываю Беркута ожиданием и неведением. При этом внимательно слежу за его настроением. Так что пусть ждет моего появления, как второго пришествия Христа.
— Ну да, на харчах рейха, — проворчал Роттенберг. И Штубер не воспринял его слова как шутку. Он знал, что Роттенберг вырос в семье обедневшего многодетного помещика. И «дармоедство» кого бы то ни было воспринимал очень ревностно. Иное дело, что в дармоедстве он склонен был подозревать большую часть мира.
— Ничего, хлеб наш — да окупится, — успокоил его Штубер. — Обрабатывайте Беркута основательно. Только без уродств. И постоянно держите при себе… Он нам еще понадобится, этот горький плод войны.
— Будем надеяться. Но уже сейчас всплывает интересная деталь. Знакомясь с личным делом майора Рашковского, я, к своему удивлению, обнаружил, что в прошлом он, тогда еще старший лейтенант Красной армии, был командиром роты прикрытия тех самых дотов, в одном из которых держал оборону ваш Беркут, то есть лейтенант Громов.
— Что-что?! Командир роты прикрытия? Простите, господин оберштурмбаннфюрер, но… этого просто не может быть.
Роттенберг терпеливо промолчал, однако по его нервному кряхтению Штубер определил, что оберштурмбаннфюрер еле сдерживается, чтобы не одернуть его.