Черный Пеликан

Бабенко Вадим

Уф-ф… Я с удовольствием поставил жирный вопросительный знак и откинулся на спинку стула. Шутник ты однако, Витус, шутник и затейник. Исписанные листки лежали, радуя глаз, на душе было мирно и легко. В сортир что ли спустить, подумал я с ленцой, зная, что у сотворенного послания нет и не может быть адресата. Оно, впрочем, принесло свою пользу – я теперь чувствовал себя уставшим и опустошенным, а маленькие синие птицы были отомщены. Большего, согласимся, никто и не просил.

Я подошел к окну, раскрыл его и выглянул наружу. Город еще спал, но кое где уже лязгали засовы, и гудели моторы грузовиков. Ночная прохлада бодрила, я вдохнул полной грудью и шепнул в никуда еле слышный привет: знайте, я тут, если кому нужно. Потом постоял еще немного, ежась от холода и проникаясь ощущением выполненного долга, захлопнул ставни и неторопливо побрел к давно ожидавшей постели.

Глава 14

Утро

началось плохо. За окном все было серо, и налетали порывы ветра, от которых жалобно дрожали двойные рамы; я переживал похмелье и страшный сон, случившийся незадолго до рассвета. Мне приснился Гиббс в обличье мертвеца, хоть и старавшийся казаться живым, и все кругом делали вид, будто ничего не происходит, но я-то видел, что жизни в нем больше нет, мне было жутко до испарины и озноба. Я знал, что все прочие злорадствуют про себя, радуясь, что ему уже не стать прежним – знал и ничего не мог поделать, потому что не понимал сути зловещего маскарада и этой последней гиббсовой затеи. Мог бы поделиться со мной, думал я сердито, в то же время холодея от страха, я ж небось заслужил хоть такой-то малости. Но ему явно было не до того, он быть может не замечал меня вовсе, занятый чем-то иным, если чем-то вообще, рассеянный в воздухе, но все еще при этом сохраняющий привычный силуэт, почти даже и непрозрачный, по крайней мере для всех прочих, и только я один замечал, что сквозь него уже начинают просвечивать другие предметы.

Сновидение оставило внутри зудящую пустоту, и о нем никак не получалось не думать, хоть я и старался сосредоточиться на чем-нибудь ином. Мир словно переполнился незнакомой тревогой, даже мой секрет представлялся теперь предприятием сомнительной значимости, каким он вероятно и был – суета с заманиванием Юлиана на океанский берег, равно как и я сам, нацепивший английский костюм и изображавший удачливого дельца, вспоминались с неловкостью и досадой. Тут же еще подвернулись и вчерашние исписанные листки, которые я терпеливо перечел, аккуратно порвал и выбросил в мусорную корзину. Что-то было не так во всей вселенной, что-то потеряло устойчивость, сдвинулось, поменялось. Я убеждал себя, как мог, что все это лишь результат излишней чувствительности, но мир никак не хотел становиться на место. С большим трудом я поборол искушение позвонить Джереми и попросить его немедленно разыскать Мию – она могла мне помочь, но это означало бы поддаться собственной слабости, а поддаваться мне было нельзя – несмотря на какие угодно сны.

Где-то после обеда я выбрался из отеля и долго бродил, не узнавая улиц, с удивлением заглядывая в витрины и, наверное, настораживая прохожих. Ветер то бил в лицо, то толкал в спину, кружил сор и листья на мостовой и поднимал их в воздух. Я не противился его силе и не роптал понапрасну, уйдя в себя и отключив органы чувств, словно создав воображаемый плотный буфер, сводящий на нет внешние наскоки и тычки. Беспомощный Гиббс в мертвой маске все не исчезал с задней части зрачка, возникая бесплотной тенью то на тротуаре слева, то впереди у перекрестка, прячась за фонарные столбы и перебегая проезжую часть перед автомобилями, не способными причинить ему вреда, оборачиваясь ко мне молча и вновь устремляясь от меня прочь легкой пружинистой походкой. Я знал, что гнаться за ним бесполезно, но все же следил исподтишка и преследовал, не признаваясь себе в этом, пока он не исчез вдруг, бросив меня посреди шумного проспекта в двух шагах от переулка, ведущего назад к гостинице.

Потом я шлялся еще где-то, заходил в закусочные и кафе, заговаривая там со случайными людьми, а вернувшись в номер, лежал на кровати без движения, уставившись в потолок. Трещины на нем не вели никуда, было ясно, что все лабиринты искусственны, и двигаться по ним, плутая и кружа, вовсе не имеет смысла. Мое тело требовало покоя, а голова сделалась пустой и гулкой, как бездонный колодец. Лишь ближе к вечеру я пришел в себя, лениво поковырялся в тарелке с ужином и заставил приунывшее сознание вернуться к насущным делам, главное из которых собственно заключалось лишь в ожидании, и ожидаемое никак нельзя было поторопить.

Утренняя безысходность отступила на шаг, и тоска несколько притупилась, но весь мой план все еще казался суетной бессмыслицей, никак не желая вновь наполниться содержанием, что вчера еще представлялось незыблемым и стойким. Быть может оно и оставалось таковым, только я не чувствовал его как должно, словно задавшись некстати трудным вопросом, который гнал от себя до того, несмотря на подошедший срок, а теперь застрял на нем, как на мели, не имея сил двинуться дальше. Я бродил по номеру, посматривая то в окно, то на старые газеты в углу, потом отыскал и перечел еще раз давешнюю статью, пытаясь вновь загореться, пусть хоть мщением, если уж не

помогает ничто другое, но все это были полумеры, не годящиеся даже для самообмана. Я не ощущал себя мстителем и, даже вспоминая несуразное сновидение, не находил в нем повода подстегнуть собственную боевитость – тем более, что все страшное так и осталось грезой, а гиббсовы дела были несказанно далеки от моих. Да и потом, каждый сам расплачивается за свое – чем дальше, тем больше я проникался этой мыслью, еще и подчеркивая ее жирной линией, ограничивая круг действующих лиц лишь собственной драгоценной персоной. Это было нелегко – круг никак не желал сходиться в точку, обладая упругой твердостью, что быть может была мне и не по силам. Так ли легко отбросить и отрезать, утверждая браво единственность числа? Гиббсу-то небось легко, а мне, признаемся, все еще не очень, тем более, что своего у меня теперь – раз, два и обчелся. Может и раньше было не более, даже и с самого начала, но я во всяком случае об этом не знал. А потом – как лавина, открытие за открытием: дорогая Гретчен, ставшая чужой, ворох иллюзий, развеянный пеликаньим криком, Миа, которую отняли так скоро… Как там говаривал Арчибальд Белый – нет ни одного человека? С ударением на «человека», не просто так…

Я глядел в потолок и искал в нем подсказки, но подсказок не предлагали, и рассчитывать на них было глупо. Даже задремать не удавалось, минуты проходили в отвратительном бодрствовании, полном недовольства и сомнений. Наконец, я рассердился на себя всерьез, а рассердившись, вдруг вновь обрел утерянную решимость, отогнал подальше надоедливые «для чего» и «зачем», поманил пальцем оробевшее «как» и усадил его на почетное место, всучив в руки маршальский жезл. И то: хватит искать содержание в еще и не сделанном вовсе. События должны следовать друг за другом, и каждому свой черед – и действию, и смыслу. В этом милосердие времени, единственное быть может, все остальное – лишь злостные подвохи, так что ж ты ропщешь вместо того, чтобы ценить?

Простая мысль оказалась целительной на редкость, и я вцепился в нее крепко, как только мог. Забудем одновременность, возрадуемся последовательной природе Хроноса. Пусть смыслы объявятся позже – придут или откроются, а может и не откроются, и не придут – а сейчас: в состоянии ли ты действовать и осуществлять задуманное? Да, отвечал я себе, могу и действовать, и осуществлять, все наготове и ничто не держит, так что и мучиться нечего, и нечего проявлять застарелую рефлексию по поводу причин и следствий.

Это все сон, тут же пришло оправдание, это все сон и Гиббс… Вспомнив Гиббса, я опять как-то разволновался, поймав себя на невнятном желании поделиться с ним всем передуманным в одиночку – передуманным и, будем надеяться, переделанным, но только когда весь план будет уже завершен. Как-то он посмотрит на мои деяния со стороны – отмахнется, как от мелочи, усмехнется презрительно или оценит и одобрит, а то – может еще и позавидует в чем? Ну, насчет позавидует – это вряд ли, но все равно занятно, есть тут некая лихость, и, к тому же, все поворачивается новой стороной – на исполнении уготовленного Юлиану дело и не кончается вовсе…

Так, так, так, размышлял я быстро, Гиббс конечно с трудом уловим, но все возможно при известном старании, Джереми должен знать, как с ним связаться. Он мне скорее всего не обрадуется, но я ведь не напрашиваюсь в компанию, мне только поделиться и все. Найду и расскажу – без утайки и в деталях. Чуть навязчиво, конечно, и зазорно на первый взгляд, но, с другой стороны, кажется, что и не зазорно совсем, а где-то даже отважно и единственно верно, зависит от того, как посмотреть!

Ко мне понемногу возвращалась прежняя бодрость. Еще недавно на душе было так отвратно, и сил почти уже не было у души, но теперь мне снова не сиделось на месте, так что я даже вскочил с кровати и стал расхаживать по комнате взад-вперед. Все дело в ожидании – оно заставит нервничать кого угодно, убеждал и успокаивал я себя. Все глупости, важно лишь, что впереди вновь замаячила цель, конкретная и ясная как день, для достижения которой даже и не важно, в выигрыше или в проигрыше я в конце концов окажусь. Конечно, если план провалится, то поражение налицо, хоть я этого и не боюсь – да и что вообще может испугать, кроме смерти и мерзких снов, но об этом больше думать нельзя, нужно жить жизнью и в ней изыскивать сущности или их ростки, заставляя себя верить всякий раз заново, что и в самом деле что-то там прорастает. Верить не просто, ибо как прорастет, так и отцветет, и исчезнет своим чередом – взять хоть мой секрет, например. Поражение, не поражение, но все равно закончится и перестанет быть – придумывай тогда что-то другое, заполняй пустоты, сходи потихоньку с ума. Все философы подсмеивались над преходящим, хоть, прямо скажем, насмеяться заслуга невелика – сиди себе где-нибудь на камне, да знай подмечай сиюминутность событий. Всякий может, отрицать легко – а что взамен?