Черный принц
Шрифт:
Что?
Таннис показалось, что она ослышалась.
…выпустила…
…старуха в розовых платьях, с круглым нарисованным личиком, на котором давным-давно прижилась виноватая улыбка.
– Сказала, чтобы уходил… он вернется за тобой.
Ушел.
И вернется.
И значит, все будет хорошо, если… нет, зачем Марте лгать?
– Ульне умирает. – Она бросила быстрый взгляд на Грента, казалось, потерявшего всякий интерес к тому, что происходило в комнате. – Всем не до того… я знаю этот дом, девочка.
Она положила гребень перед Таннис.
– Освальд разозлится, – одними губами произнесла Таннис.
– Еще как. Он меня убьет. Он давно собирался, но Ульне ко мне привыкла. А он ее и вправду любит. Но Ульне не сегодня завтра умрет.
Марта вздохнула и поправила шаль, подхватив длинные ее хвосты, завязала узлом.
– И я с ней… так оно, может, и правильно будет. Всю жизнь вдвоем.
Грент отлип от стены.
– А ты пей чай. – Марта улыбалась широко, радостно, только руки ее, лежавшие на плечах Таннис, мелко дрожали. – Пей… так оно для всех будет лучше.
И Таннис безропотно приняла чашку.
Кейрен ушел.
Вернется.
А она подождет его на берегу… на белом-белом берегу, на котором в шахматном порядке лежат перламутровые раковины. Здесь море пахнет молоком и медом, а на песке остаются глубокие следы.
Кейрен найдет ее.
Когда-нибудь.
Глава 33
Кэри снились вороны. Черные-черные вороны с острыми перьями. Они кружили, заслоняя небо, и смеялись над Кэри.
– Кыш, кыш! – Кэри взмахивала руками-крыльями, но взлететь не могла.
Жарко.
И окно приоткрыто, тянет сквозняком, но ей все равно очень жарко.
Брокк ушел.
Куда?
Голова раскалывается просто и жажда мучит. Наверное, Кэри заболела. Конечно, иначе отчего комната так кружится? Стоять невыносимо тяжело. И она садится, вернее падает на кровать.
…ерунда какая, последний раз Кэри болела… давно болела.
– Ты проснулась? – Брокк явно всю ночь не спал.
Работал? Заработается он когда-нибудь. Глаза вон красные, воспаленные.
– Как ты себя чувствуешь? – Холодная ладонь легла на лоб.
– Лучше.
– Голова кружится?
– Кружится, – согласилась Кэри. С ним легко соглашаться, и хорошо бы, чтобы он не уходил. И хмуриться перестал.
– Пить?
– Хочется.
– Кэри… послушай меня, пожалуйста. Тебе нельзя пить много. И нельзя пить воду.
– Почему?
…потому что болезнь эта очень странная. И внезапная. Несвоевременная, хотя вряд ли в принципе существуют своевременные болезни. Но эта непонятная слабость и боль в висках, собственный пульс стучит быстро, мелко… мешает сосредоточиться.
– Что со мной?
– Ты заболела, но ничего серьезного…
…ложь. А прежде Брокк ей не лгал, и оттого вдруг становится страшно. Кэри пытается сжать пальцы,
– Ты поправишься. – Брокк, наклоняясь, целует в лоб. – Обещаю, Кэри. Ты поправишься и очень скоро. Верь мне.
Ей хочется, но страх не позволяет. И страх заставляет просить:
– Не уходи.
– Я должен. Я скоро вернусь. Обещаю, что ты соскучиться не успеешь.
Брокка выдает голос, нервный, нарочито-ласковый.
– Все серьезно, да? – Ей приходится отпустить руку.
– Все серьезно, – эхом отзывается он. – Ты меня простишь?
– За что?
– За то, что не уберег.
Рядом с ним страх отступает, и Кэри обнимает мужа, прижимаясь к плечу, от которого пахнет серебром и еще канифолью. Кажется – бертелью, которой он стекло заваривает.
– Я должен был отправить тебя в Долину… или на край мира…
– И что бы я там делала одна? – Улыбаться тяжело, она словно сама обманывает его этой улыбкой, на которую едва-едва хватает сил.
– Жила бы. – Брокк целует раскрытые ладони. – А теперь закрывай глаза…
– Ты расскажешь мне сказку?
– Обязательно. О чем?
– О драконах. Ты начинал вчера, я помню… знаешь, я ночью вновь летала. Только у моего дракона были черные крылья. Это неправильно. Чернота – для воронов…
– А какие крылья ты хочешь?
– Белые. – Кэри зевнула, неудержимо проваливаясь в сон.
Все-таки странная эта ее болезнь…
Белые крылья – у чаек. И Сверр, забравшись на парапет, руки раскрыл. На ладони его – куски хлеба, и чайки подлетают, кружат над Сверром, а хлеб не берут. Кэри сидит в тени, но даже в тени ее мучит жара. Соломенная шляпка не спасает от солнца, и к вечеру нос снова обгорит.
…или руки.
Чешутся жутко, Кэри скребет их, оставляя на коже красные полосы. Наверняка за них станут ругать, да и сама она понимает, что расчесывать руки некрасиво. Но зуд сильнее разума.
– Прекрати. – Сверр сбрасывает хлеб, и чайки, еще недавно не обращавшие на него внимания, сплетаются визгливым комом. – Ты ведешь себя как ребенок.
– Я и есть ребенок.
Здесь, во сне…
…они никогда не были на море, чтобы вдвоем. И сейчас он выглядит взрослым.
Белая рубашка. И белые волосы, стянутые в хвост. Лицо тоже белое, искаженное болью.
– Это огонь прорывается. – Сверр разводит руки, и на раскрытых ладонях его пляшут желтые языки пламени. – Ты слышишь огонь?
Слышит.
Глухие удары под землей, заставляющие дышать.
– Жарко.
– Кэри. – Сверр присаживается на четвереньки, опираясь кулаками в землю. Если сожмет руки, огоньки погаснут. – Послушай меня внимательно.
– Ты умер.
– Умер, – он не спорит и выглядит очень серьезным. – Тебе нельзя прятаться во сне.
– Почему?
– Потому что это – плохая сказка…