Черный принц

Демина Карина

Корицу.

Или вот еще холодную мяту… у кофе множество вкусов, для каждого дня – новый.

…а дни шли.

И Райдо, появлявшийся на берегу время от времени, мрачнел. Ничего не говорил, а Таннис не спрашивала. В конце концов, у нее есть море, кофе и покой. Разве мало для счастья?

…много.

Кейрен возвращался рывками.

Открыть глаза.

Стена серая, с тенями. И тени сползают со стены на грудь, отчего перехватывает дыхание.

Закрыть глаза. Душная темнота пропитана больничными ароматами, ее

приходится глотать… едкий вкус, горький.

Открыть.

Снова стена. И на сей раз кусок подоконника с графином. Белый фаянс уродует тонкая трещина. Смотреть на нее невыносимо тяжело, пусть Кейрен и не понимает почему, но глаза закрывает.

Снова темнота. Тяжелая какая… и тот же запах… или другой, уже цветочный.

– Нужно выпить. – Она разговаривает. У темноты матушкин голос, и Кейрену хочется спрятаться от него под одеялом. В детстве одеяло помогало всегда. А сейчас не спасает.

…он сделал что-то плохое, за что ему должно быть стыдно.

Что?

Не помнит. Закрыть-открыть-закрыть… время проходит, а трещина расползается по фаянсу.

– Вот ты и очнулся, дорогой. – Матушка вздыхает с облегчением и тут же хмурится. Сердита? Нет, скорее опечалена. – Выпей.

Пьет, не то воду, не то бульон, не то горький травяной настой, а может, все и сразу, потому что вкуса Кейрен не ощущает, нос же в кои-то веки подводит.

– Отдыхай…

…наверное, в стакане все-таки были травы, потому что он вновь проваливается в темноту, которая не исчезает, даже когда Кейрен открывает глаза. Но эта, нынешняя, больше не непроглядна. Он видит комнату с белыми стенами и белыми же шторами, за которыми просвечивается крестовина рамы. Подоконник. Непременный кувшин. Ваза с цветами, кажется, тоже белыми.

Накрахмаленные простыни. Пуховое одеяло и тот же резкий запах больницы.

Что с ним?

Память услужливо разворачивается.

Он с трудом дотянулся до колокольчика, и на зов появилась заспанная девушка в сером платье сестры милосердия.

– Вам плохо?

Плохо, но он попытается сказать.

– Мне… врач… кто-нибудь, кто… как давно я здесь?

– Вторая неделя уже. – Она трогает лоб, убеждаясь, что жара нет. – Выпейте.

– Нет. Мне надо поговорить с врачом.

Страх заставляет двигаться, встать с кровати, и, если бы не девушка, у Кейрена получилось бы. Но она мягко останавливает.

– Врача нет. Он появится утром. И ваша матушка… выпейте.

– Нет.

Сил оттолкнуть руку не хватает. А девушка привыкла, что больные порой капризничают. И с капризами бороться научилась.

– Со мной была женщина… Таннис Торнеро… мне нужно знать…

– Все будет хорошо. – Медсестра ласково улыбается и гладит по голове, точно он ребенок, которого нужно утешить. – Все будет…

…утро.

Ослепительно-яркое утро с солнечными зайчиками на белой плитке. Их целая россыпь, и Кейрен тянет руку, пытаясь поймать хотя бы одного. Кажется, что тянет, но на деле рука не поднимается и на дюйм. В голове туман, на языке – горечь. И разум знает, что туман этот связан с горечью. Он, Кейрен, жив.

И это хорошо.

Он

в больнице.

И это плохо.

Он не знает, что случилось с Таннис… она ведь дышала, Кейрен до последнего помнит, что она дышала. Спала только. Во сне требуется меньше воздуха, и ему пришлось…

– Дорогой, тебе нельзя вставать с постели. – Матушка принесла с собой букет азалий и тонкие ветки аспарагуса. – Умоляю, хотя бы сейчас прояви благоразумие.

Невысокий столик, явно появившийся в палате матушкиными стараниями, как и скатерть с кружевной отделкой, и фарфоровое блюдо, и та же самая ваза. Ветки аспарагуса кренились, бросая на блюдо нитяные тени.

– Ты едва не умер! – Матушка присела на стул…

…стул больничный, а сине-серебристый чехол с бантом – матушкин.

– Не представляешь, до чего мы переволновались.

– Кто меня вытащил? – Говорить не в пример легче, чем вчера.

Боли нет. Есть оглушающая невероятная слабость, когда само тело кажется мешком, набитым мокрой шерстью. А вот боли, ее нет.

– Райдо.

Матушка хмурится, но недовольство длится недолго.

– Где он?

– Уехал.

…конечно, его альва не способна быть одна. Долго. Она старается, но ей страшно. И Райдо тоже, и Кейрен теперь понимает этот его страх. И наверное, он сам теперь Таннис не отпустит.

Шага на три – самое большее.

– Он ведь вытащил не только меня?

Поджатые губы. И морщинки на лбу.

– Мама, пожалуйста…

– Да.

– С ней все хорошо?

Молчание.

И вздох.

Солнечные зайчики россыпью на белой стене… и тени аспарагуса словно отражение, но не в воде – в блюде. Белом фарфоровом блюде… от обилия белизны голова болеть начинает.

– Дорогой, ты только не волнуйся. – Теплая мамина рука убирает длинную прядь. – Тебе нельзя волноваться… опасно…

– Мама?

– Она ведь человек, Кейрен. Была…

Была?

Неправда.

Она дышала, Кейрен помнит. Он стерег ее дыхание. И считал, надеясь, что спасут. Он держал ее в руках, чтобы сохранить… удержать… и не сумел.

– Люди намного слабее нас… и мне жаль.

Солнечные зайчики.

Ветки аспарагуса. Черно-белый мир, который для чего-то оставил Кейрена живым.

Жить по инерции не так и сложно.

Утро. И пробуждение задолго до рассвета. Но надо лежать, потому что так принято. Кейрен лежит, пялится в потолок. Дышит, вяло удивляясь, что способен дышать.

…у дежурной сестры снова бессонница. И женщина ходит по коридору, останавливаясь перед дверьми палат. Она замирает, вслушивается в тишину, идет дальше…

…рассвет, все более ранний.

И грохот повозки. Окна выходят на задний двор, и Кейрен знает, что в пять утра привозят продукты для больничной кухни. У сестры-хозяйки низкий голос, почти бас, и усики есть. Однажды, когда лежать стало невмоготу, Кейрен добрался до окна и стоял, глядя, как разгружают телегу.

Бочки. Свертки. Тюки и мешки. Женщина в форменном платье, размахивающая лавровым веником. Она отчитывала извозчика, а тот оправдывался…