Черный штрафбат
Шрифт:
Опьяненные победой, радостно вопили, трясли винтовками. Подтягивались отстающие. Седой раненый волочил забинтованную ногу. Объявился старший — командир отделения из числа отбывающих наказание. Замахал трофейным автоматом, что-то сипло орал, показывал рукой. Бойцы бежали к околице, растянувшись в неровную цепь. А когда до плетней оставалось метров тридцать, укрывшийся за поленницей пулеметчик вновь открыл огонь. Двое свалились как подкошенные — в том числе и командир отделения. Остальные залегли, кто-то начал отползать. Но вот метнулась фигура, полетела граната — а метатель, проделав ловкий кувырок, покатился в рытвину. Рвануло у поленницы — посыпались дрова, пулеметное гнездо накрылось ржавым тазом. Вставали бойцы, устремлялись
— Шабаш, мужики! — прокричал Зорин, отбрасывая ненужный пулемет. — Все вниз, бежим к штабу! Ох, будет там сейчас заваруха!
Подобной развязки диверсанты не ожидали. Дислоцированную на окраине Калиничей штрафную роту за противника не считали. Диверсантов давили с трех направлений, и волей-неволей им пришлось возвращаться к горящему штабу. Кольцо замкнули — ценой неимоверных усилий и десятков человеческих жизней. Картина у штаба предстала во всем безобразии. Правое крыло бывшей районной больницы, где располагался госпиталь, было окутано тяжелым зловонным дымом. Пламя перетекало на левое крыло, в котором находился непосредственно штаб. Языки огня лизали крышу, плясали по карнизу. В оконных проемах госпиталя бесновалось пламя, огнем охватывались новые помещения, дым вырывался толчками. Удушливый запах гари стелился по округе. На площади перед больницей творилось что-то невообразимое. Обугленные останки «Виллисов» и «газиков», подорванный грузовик с красным крестом на борту, разбитая телега хозяйственного взвода, повсюду трупы — в большинстве безоружные. Нападение было внезапным, люди выскакивали из здания, метались, падали замертво. Несколько тел валялись на крыльце — солдаты комендантской роты хотели оказать сопротивление. Даже выстрела не сделали. Сердце сжалось — мина угодила поддерево, вырвав его с корнем. Две девочки-медсестрички, засыпанные землей, лежали на краю воронки. У Валечки юбка задралась, обнажились некрасивые коленки, а Женечка даже в смерти была хорошенькой — ротик изумленно приоткрылся, в глазках поблескивали кубики льда. Он вспомнил, как извивалась она под ним на сеновале, как жадно, до крови, кусала ему губы. Как смеялась потом после алчного, сокрушающего соития — тихо так, облегченно, почти счастливо. Сглотнул комок — и что же ты творишь, война…
Никто не знал, сколько фашистов засело в здании. Может, десяток или два. Несколько минут назад туда прорвались еще четверо. Окровавленные, оборванные, страшные — их выдавили из заброшенного сквера на задах больницы — деваться фашистам было некуда, побежали к своим, сидящим в западне. Поначалу их было семеро, но двое полегли на площади, а третий был снят прицельным выстрелом уже в проеме. В оконных глазницах на втором этаже мелькали тени, потрескивали автоматные очереди. Иногда вылетали гранаты — но взрывались там, где уже давно не было живых. Уцелевшие штрафники растянулись по периметру, прятались за деревьями, за кустами, за обломками техники. Кто-то засел в одноэтажном здании напротив. Двое бойцов, приставив к стене лестницу, пытались взгромоздить на крышу станковый пулемет Горюнова на колесном станке. Импровизированный штаб разместился за оградительным бетонным блоком, окрашенным в полоску. Ругался восьмиэтажным, витиевато закрученным матом комроты Кумарин, созывал командиров отделений, выражал крайнее недовольство — за каким, собственно, хреном их подвигло погибнуть почти всех?
— Ткаченко, выполняйте! — слегка заикаясь (видимо, контузило), выкрикивал Кумарин. — Берите людей! Обойти здание, изучить возможность проникновения внутрь!
— Товарищ капитан, — хрипел кто-то, — пытались уже! Там ограда и сквер, не развернуться! Они бросают гранаты нам на головы! Трое уже погибли! Они сами не смогут там выйти — пожарный выход в той части здания, где… пожар! А из окон полезут — там Канторович с пулеметом и еще четверо наших…
— Ткаченко, выполняйте!
Царила полная неразбериха. Все перемешалось — штрафники, остатки комендантской роты, взвода связи, какие-то штабные личности с зелеными от переживания физиономиями. Два взвода штрафников понесли тяжелые потери, третий представлял еще что-то боеспособное, но людей разбросало, лежали, придавленные к земле, и собрать их под огнем во что-то стройное и маневренное было невозможно. Зорин лежал в воронке, вырытой разорвавшейся миной, недалеко от угла здания, выковыривал грязь из затвора ППШ. Чертыхался Игумнов и тоже выковыривал грязь — только из уха. Стучал по нему грязной ладонью, хмуро прислушивался, опять стучал.
— Оглох, что ли? — покосился на него Зорин.
— Да не, сам не понимаю, — пожал плечами Федор. — То слышу, то все дрожит и затухает. Чертовщина какая-то. За ранение не прокатит?
— А что? — не понял Зорин.
— Как что? — удивился Игумнов, — За ранение освобождают от наказания, снимают судимость, отправляют на лечение, а потом — в родную часть.
— Размечтался, — хмыкнул усатый Костюк, лежащий за пнем, — лучше пальчик порежь. Или выбеги вон туда, — он кивнул на усеянный телами пустырь, — бок подставь, глядишь, и заштопают.
— Не вижу особой разницы, где воевать, — подал голос рассудительный Гурвич, лежащий за Костюком, — ему было лет тридцать пять, носатый, с глазами навыкате. — Там пристрелят, здесь пристрелят, какая разница? Ну, побегаешь неделькой дольше — принципиальная разница?
— Так какого же хрена тебя еще не пристрелили? — крякнул Костюк. — Месяца полтора уже в штрафниках обретаешься, нет? Тебя даже ранить-то толком не могут.
— А я на рожон не лезу, — ухмыльнулся Гурвич и начал растирать кулаком покусанную кровопийцей щеку. Покосился на Зорина: — Не бойся, не трус. Просто ненавижу этот ложный ура-патриотизм и расейское шапкозакидательство. Вместо того чтобы думать, мы хватаем пустую винтовку и радостно прем на танк — тупо гибнем и считаем, что таким чудовищным образом поднимаем престиж советского человека.
— Ты иудей, что ли? — проворчал Зорин.
— Да какой я иудей, — фыркнул Гурвич. — Даже на интеллигента не тяну. Чертежником был на заводе машинных агрегатов…
— Ну, слава тебе господи, хоть на интеллигента он не тянет, — проворчал Костюк. — Вот только интеллигентов нам тут и не хватало. А ты кто по происхождению, парень? — повернулся он к Зорину: — Из рабочих, крестьян?
— Интеллигент, — проворчал Зорин. Все заржали.
— Что-то не похож, — хмыкнул Костюк.
— Сам удивляюсь…
Набежала фиолетовая туча, усилился ветер. С новой силой разгорелся пожар в правом крыле. Затрещала крыша. Откуда-то возник прихрамывающий, потерявший фуражку Шалевич — военком штрафной роты. По лбу из незначительной раны стекала кровь. Жилы на шее судорожно бились, раздувались крылья ноздрей. Он присел за деревом, с которого взрывом ободрало кору, вытащил из кобуры наган образца 1895 года.
— Ну что, бойцы! — прокричал хрипло, обозрев залегших бойцов. — Добьем фашистскую нечисть? А ну, поднимайся, за мной, в атаку!
— Вот неугомонный, — проворчал Гурвич. — Какой резон атаковать? Полежать спокойно не даст…
Оперся на приклад, начал подниматься — не спешил рядовой Гурвич бросаться в гущу событий. Атака на штаб, захваченный фашистскими диверсантами, была, мягко говоря, не самым удачным решением проблемы. Многие даже выбежать из-за деревьев не успели — полегли под шквальным огнем. Остальные вынеслись на пустырь перед зданием и стали судорожно искать укрытие. Огонь был таким плотным, что не давал даже добежать до разбитого грузовика санчасти. Зорин распластался за мертвой лошадью — какое ни есть, а укрытие. Солдаты пятились, ведя хаотичный огонь. Раскатисто стучал пулемет — пули кромсали пустырь, выворачивали гравий, терзали мертвые тела.