Черный тополь
Шрифт:
Взгляд враз все схватил и отпечатал навечно в памяти.
Он пришел сказать о перехваченных письмах, сказать, что фронтовую любовь никогда не забудет, сказать ей, Агнии, что сошлись они просто по недоразумению, а главное, из-за Андрюшки, что у него есть еще сын, и она, Агния, постыдно скрыла письма Шумейки, но он ничего не сказал.
– Я… бумаги возьму. И – шинель.
В ответ глубокий вздох Агнии.
Он достал из шифоньера гимнастерку, брюки, снял с вешалки шинель и форменную фуражку с кровяной каплей звездочки и только было повернулся уходить – ноги сами понесли к порогу, как
– Степа! Куда ты? А?
– Знаешь.
– А-а…
Андрей кинул:
– Пусть уходит. И без него проживем. Постоялец.
– Ты – помалкивай.
Глаза сына округлились, брови сплылись, сдавив кожу над переносьем.
– Это почему же я должен помалкивать? – спросил он. – Иди, жених.
– Андрюша, не надо, пожалуйста. Не надо!
– А что молчать?
И голос Андрея, жесткий и суровый, бил, как железным прутом, по туго натянутым нервам. И, как всегда в такую минуту, в горле тонкими коготочками заскреблась сухость…
– Что же, уходи. Так будет лучше, – глухо проговорила Агния. – Это фактически не жизнь. Ты меня совершенно не знал! Ты жил, где хотел и как хотел. Это и было разводом, затянувшимся разводом. А сын рос… Он же не знал тебя. И если он встретил тебя, как отца, это значит, что я постоянно говорила ему о тебе, что ты на фронте, хотя в моей душе ты не жил. Мы же совершенно разные люди! Вот что я хотела тебе сказать, Степан. Можешь на меня сердиться, но я сказала правду. Еще не всю правду!
– Говори всю, – глухо прозвучал голос Степана. Он стоял у стола, тяжело дыша, будто долго шел в гору. Значит, все это она держала на сердце?
Как безразлично толкнул взглядом Андрей! Брезгливо усмехнулся и пошел из горницы, кинув отцу в спину:
– Жених!..
В окно падал сумеречный свет. Играла вечерняя зарница, льющая багряный поток в окно, выходящее на запад. Широкая полоса красного света пролегла через всю комнату, разъединяя мужа и жену. Ни тот, ни другой не сделали шагу через эту полосу отчуждения, как бы протоптанную сыном Андреем. Степану надолго запомнилась именно эта полоса, и то, как он глядел на Агнию, но не видел ее лица. Глаза его упирались в сгустившуюся пустоту. Из пустоты звучал чужой голос.
– Только ты не думай, что я без тебя пропаду. Жила и жить буду. Уходи!
В ограде послышался треск мотоцикла.
– Со мной жила, а на Демида оглядывалась, – напомнил Степан, медленно переводя дыхание.
– На хорошего человека всегдаоглядываются! – И точно так же, как сын Андрей, Агния брезгливо усмехнулась. – А ты разве был мужем? За три года – трех минут душа в душу не поговорили. И правда, постоялец! Спасибо скажи хоть за квартиру со всеми удобствами, еще вот письма Шумейки. – Вытащила чемодан из-под кровати, вытряхнула тряпки и достала из барахла стопку писем, завернутую в газету. Бросила Степану. Конверты разлетелись, как карты.
Сдерживая закипевшую ярость, Степан подобрал письма и сунул в карман кителя.
Агния стояла посредине комнаты.
– Уходи! – И отвернулась к окну.
Багряная полоса померкла, будто ее и не было.
В дверях Степан столкнулся с Полюшкой. Синие васильки обожгли лицо. Полюшка прислонилась к косяку двери, пропустила Степана и закрыла за
– Мама!..
Агния, как пьяная, подошла к пуховой кровати и упала головою на подушки.
Полюшка подсела к ней.
– Ну что ты, мама? Хорошо, что он ушел! Нужен он, тебе! Вечный молчун. Я его терпеть не могла! – тормошила Полюшка, утешая мать. – Слушай, мама, я только что приехала из Таят. Ох, как я мчалась на мотоцикле. Папа никогда на такой скорости не ездит. А я как газанула, аж в ушах свистело. Через мостик перелетела, как на крыльях. Мотоцикл занесло, чуть не вылетела. Вот папа бы увидел!..
Cдерживая слезы, Агния прислушалась Полюшка! Доченька! Она же вот, рядом.
– Ты… одна… приехала? – всхлипывая, спросила мать.
– Одна.
Обняв Полюшку, мать глухо заголосила.
IV
…Когда Шумейка подошла с сыном Лешей к усадьбе Вавиловых, ее будто волной подмыло:
– О! Це ваш дом? И лес, и гора! Скико тут лесу! Леша, гляди!
И в самом деле, было чему удивиться. Крестовый дом Вавиловых смахивал на крепость. Невдалеке – хребет Лебяжья грива. Неизменный палисадник с черемухами и березами. Наезженная улица зеленела подорожником и пучками пикульника. Здесь был тупик – дальше улица не шла. Справа – обрывистый берег Малтата. А за Малтатом – лес, лес, лес. А еще дальше – аквамариновая синь тайги.
– Боже ж мой, кабы на Вукраине було стико лесу! Вы, одначе, пиляете такой лес на дрова?
– Еще толще пилим, – ответил Степан. – Двухметровой поперечной пилой. Еле отвалишь чурку.
– Чурку? Шо за чурка?
Степан усмехнулся и показал руками, что значит отвалить от бревна чурку.
– Леша, разумеешь?
– Разумею
– Добже. Учись балакать по-сибирски. – И опять спросила: – А лесничий не жалкует?
– На колхозной земле лесничих нет. А земли у нас вот такой, какую видишь, – с лесами, реками, оврагами, горами, пашнями, лугами, поймами – семнадцать тысяч гектаров. Есть где развернуться. Ты еще познакомишься с Сибирью, а сейчас – пойдемте
Прошли в просторную ограду с тесовыми поднавесами, двумя амбарушками и частоколовой изгородью огорода. В стороне, у огорода, рядки пчелиных домиков. Пестрая однорогая корова с опустившимся чуть не до земли выменем и свисающим морщинистым подгрудком, стоя в затенье, переминала жвачку, сонно скосив на пришлых меланхолический желтоватый глаз. От крайней амбарушки, гремя кольцом по проволоке, черным клубком выкатился кобель – и тут же попятился от взгляда Степана.
На крыльцо вышла Аксинья Романовна, еще ядреная, но поотцветшая, с остреньким носом на плоском, как перезревший табачный лист, желтом лице.
Скрестив руки на груди, вычертив губы в тоненькую линеечку, Аксинья Романовна стояла на возвышении крыльца, как комбайнер на штурманском мостике, взимая на гостей настороженно и подозрительно. Она уже знала, что за кралю ведет в дом Степан Егорович! Вся Белая Елань только об этом говорит сейчас.
– Гостья?
Медью звякнул голос Аксиньи Романовны.
– Моя жена. Мелентина Шумейка. Приехала ко мне из Полтавы. И вот – сын мой, Леонид. Война нас растолкнула, и вот – съехались теперь.