Черный треугольник. Станция назначения - Харьков

Кларов Юрий Михайлович

Восторгов довольно сопел и приоткрывал рот, будто готовясь выпить долгожданную стопку померанцевой под свежесоленые ярославские рыжики («Ах, мать честная, и до чего большевики Россию довели!»), а граф Олсуфьев, которому Карташов успел мимоходом напомнить о его славных предках – обергофмейстере при Петре Великом Василии Дмитриевиче Олсуфьеве и статс-секретаре Екатерины II Адаме Васильевиче, – был растроган и умилен. Даже у Антония и то разгладились морщины у глаз.

Поэтому, когда я по знаку Волжанина покинул

кабинет, чтобы переговорить из соседней комнаты по телефону с позвонившим мне Бориным, никто, кроме, возможно, Димитрия, не обратил на это внимания.

Борин доложил мне, что закончил опрос Кербеля.

– Успешно?

– Да, – вопреки своим правилам, четко и уверенно подтвердил он и продиктовал несколько фамилий, среди которых была и фамилия барона Василия Мессмера.

– Выходит, что барон сейчас должен быть в Москве?

– Вполне возможно, – сказал Борин. – Если, натурально, еще не уехал… – И спросил: – Мне приезжать?

– Нет. Уж не сочтите за труд, поскучайте маленько в обществе Кербелей, покуда мы здесь все не выясним.

Отдав Сухову, Волжанину и Артюхину соответствующие распоряжения, я вернулся к членам Соборного совета.

Димитрий стоял, как и прежде, у окна. Олсуфьев, комкая в руке платочек, о чем-то спрашивал довольного самим собой Карташова, а Кротов, Восторгов и Антоний рассматривали специально положенную мною на видное место стоику изъятых нами листовок, в которых так красочно расписывалась горестная судьба сокровищ патриаршей ризницы.

Заметив меня, Антоний нахмурился, а глаза его метнули молнии, способные, казалось бы, испепелить всю стопку. И хотя листки не загорелись, всем было видно, что архиепископ возмущен и разгневан.

– Огорчительно, – вздохнул Восторгов, переминаясь с ноги на ногу.

– Порицания и осуждения достойно, – изрек Антоний.

А я добавил:

– И не только порицания, но и судебного разбирательства. Если авторы этих листовок не утихомирятся, то они будут преданы суду за клевету на Советскую власть. Нами уже ведется дознание… А как вам известно, тайное раньше или позже, но становится явным.

– Чаще – позже, – заверил со знанием дела Антоний.

– Возможно, господин архиепископ. Но во всяком случае, о вашем посещении и обо всем этом, – я обвел взглядом комнату со столами, уставленными церковной утварью, – через десь будет распубликовано в газетах…

Дверца мышеловки захлопнулась.

– В газетах?! – Восторгов болезненно крякнул, будто вместо смирновки дернул скипидару или чего похуже.

Граф Олсуфьев поспешно спрятал в кармашек платок, глаза его мгновенно стали сухими:

– Как прикажете вас понимать?

– В самом прямом смысле, ваше сиятельство.

Лишь в лице Антония ничто не дрогнуло. Он пробежал глазами подсунутое мною краткое сообщение для газет.

– Ну что ж… – Не без любопытства

посмотрев на меня, Антоний интимно и, пожалуй, даже с некоторой симпатией спросил: – Вы в кавалерии никогда не изволили служить?

– Не привелось.

– Странно. Ухватки у вас старого кавалериста… – Антоний немного помедлил, потом сказал: – Что же касается до увиденного, то можете не сомневаться, – мы беспристрастно доложим обо всем собору. Мы с охотой поделимся той радостью, которая посетила здесь наши изболевшиеся души. Впрочем, теперь вы в этом и так не сомневаетесь, – добавил он уже совсем другим тоном. – А листовки… Листовки – дело прошлое. Простим заблудшим их прегрешения, ибо они не знали, что творили. Не смею вам советовать, но необходимости учинять дознание, видимо, уже нет…

Я лишний раз убедился, что русская церковь в лице Антония лишилась великомудрого патриарха.

Карташов, который, кажется, только сейчас оценил пикантность ситуации, не прочь был продолжить свои философские рассуждения и поведать членам собора вспомнившийся ему анекдот. Но они вдруг заторопились, и Карташов, распрощавшись, ушел вместе с ними, предварительно заверив меня, что сочтет за честь вновь быть мне полезным.

– Довольны, разумеется? – с едва заметной усмешкой спросил Димитрий.

– Как и каждый, кто бы оказался на моем месте.

У архимандрита были страдальческие глаза.

– «Суета сует, все суета», – грустно и отрешенно процитировал он из Экклесиаста. – «Что было, то и будет, и что творилось, то и творится. И нет ничего нового под солнцем. Бывает, скажут о чем-то: смотри, это новость! А уже было оно в веках, что прошли до нас».

Архимандрит знал на память всего Экклесиаста, поэтому я поспешил перейти к обсуждению церемонии передачи ковчегов для риз и священных сосудов. Много времени на это не ушло. А затем я сказал:

– Человек, который участвовал в ограблении патриаршей ризницы, убит, Александр Викентьевич. Его повесили…

Димитрий перекрестился:

– Зачем вы мне это сказали?

– С корыстной целью, Александр Викентьевич. Я человек от мира сего – хитрый и корыстный. Я все говорю только с целью. Дело в том, что незадолго до убийства покойника видели в обществе другого человека…

– Кого же?

– Ювелира патриаршей ризницы Кербеля.

– Что же вы желаете узнать от меня?

– Правду.

– Слишком много, Леонид.

– Вам было известно об этой встрече?

– Да. Они встречались несколько раз.

– А цель этих встреч?

– Грабитель хотел вернуть похищенные сокровища.

– Раскаявшийся грешник?

– Нет, он хотел это сделать за соответствующую мзду.

– То есть продать церкви украденное у нее?

– Да.

– И что же?

– Я отказался участвовать в этом кощунственном торге.