Черный треугольник. Станция назначения - Харьков
Шрифт:
После одной из встреч батька вызвал своего казначея и приказал выдать мне под расписку пятьсот рублей керенками, ту сумму, которую мы ему ассигновали в июне тысяча девятьсот восемнадцатого… «За Нестором Ивановичем никогда не пропадет, – сказал он своим металлическим голосом и обнажил в улыбке крупные желтые зубы. – Как там диван, обновили?»
Диван не обновили. Кожа пришла в полную ветхость. Из дыр торчали ржавые пружины. Если Махно рассчитывал на то, что диван займет почетное место в музее анархии, он ошибался. Скорей всего,
Миновав диван, я свернул по коридору налево и распахнул хорошо знакомую мне дверь.
Зигмунд, бородатый и низкорослый, как обычно, сидел за своим просторным столом в глубине комнаты и что-то быстро писал, нервно ерзая локтем по раскиданным на столе бумагам. На скрип двери он поднял голову, уставился на меня близорукими глазами и недовольно буркнул:
– У нас принято стучаться, товарищ!
– Постараюсь учесть.
– Вот, вот, постарайтесь, – сказал он и осекся, поспешно схватив со стола пенсне, нацепил его на переносицу.
– Косачевский?!
Встреча приобретала несколько театральный характер.
– Живой?!
– Живой, – как можно убедительней подтвердил я, опасаясь взрыва эмоций: Зигмунд не был чужд сентиментальности.
Мои опасения подтвердились. Колобком выкатившись из-за стола, Зигмунд подскочил ко мне и вцепился обеими руками в отвороты шинели. Мы поцеловались.
– И впрямь живой, – удивленно сказал он, отстраняясь и заглядывая снизу вверх в мое лицо. – Никак не думал, что еще раз тебя увижу.
– Почему?
– Да тут у меня один сукин сын был… Рассказывал, как тебя расстреляли…
«Сукин сын» было единственным сильным выражением, которое Зигмунд взял себе на вооружение из богатейшего арсенала русских ругательств. И тут, на мой взгляд, сказывалось некоторое пренебрежение к многовековой истории Руси, где этот арсенал трудолюбиво и любовно пополнялся еще со времен татаро-монгольского ига.
– Так что же тебе рассказал этот «сукин сын»?
По старой тюремной привычке Зигмунд ходил по комнате, заложив руки за спину, а я, удобно расположившись в кресле, слушал рассказ о последних часах своей жизни.
Моим убийцей, как выяснилось, был один из участников восстания в Москве левых эсеров, бывший командир отряда ВЧК Дмитрий Попов, который после разгрома восстания нашел себе прибежище у Махно. Узнав о моем приезде в Екатеринослав, Попов якобы посоветовал батьке убрать меня, или, как выражались махновцы, «украсть». Но тот заупрямился. Ему не хотелось из-за какого-то Косачевского осложнять и без того неважные отношения с большевиками, дивизии которых в хвост и в гриву гнали деникинцев. Тогда Попов решил обойтись без батьки. Когда Косачевский возвращался в Киев, в его вагон ворвалось несколько махновцев…
Расстреляли меня на каком-то полустанке, недалеко от насыпи железной дороги.
За исключением того, что перед смертью я запел «Интернационал»,
– Ты же знаешь, что у меня никогда не было ни слуха, ни голоса.
– Что? – Зигмунд остановился, недоумевающе посмотрел на меня. – Ну, знаешь… в такой ситуации иногда появляются и слух и голос. – Он снял пенсне, протер стекла. – Никак не ожидал, что увижу тебя. А ты вот… Даже пощупать можно. Чудеса!
– Еще поцелуемся? – поинтересовался я.
– Иди к чертовой матери!
«К чертовой матери»… Прогрессом не назовешь, но все-таки некоторый сдвиг.
– А ты, оказывается, время зря не терял. Еще что-нибудь освоил?
Он засмеялся:
– О тебе на прошлой неделе Ермаш справлялся. Я ему сказал, что тебя уже давно нет в живых.
Фамилия ничего мне не говорила.
– Кто такой?
– Начальник Центророзыска.
– Ермаш… – После сыпного тифа, который свалил меня в Новозыбкове, память мне порой отказывала, но фамилии я все-таки запоминал неплохо. – Где он раньше работал?
– В ВЧК. А еще раньше – где-то в Сибири или на Урале. Кажется, тоже в ЧК.
– Не помню такого.
– Откуда же он тебя знает?
– Представления не имею.
Липовецкий, отличавшийся дотошностью, наморщил лоб и задумался. Он не выносил, когда что-либо оставалось не выясненным до конца.
– Постой, постой, – сказал он. – Ты же когда-то работал в Совете милиции. Верно?
– Верно.
– И занимался розысками ценностей «Алмазного фонда».
– Собирался заниматься, – уточнил я.
– Ну собирался. Вот потому-то Ермаш о тебе и спрашивал, – подвел он черту. – Центророзыск интересуемся «Фондом».
– Но ведь дело прекращено в восемнадцатом.
– Значит, возобновили.
– В связи с чем?
– Вот чего не знаю, того не знаю, – безразлично сказал он.
Зигмунд, занимавшийся с небольшими перерывами подпольной работой уже добрый десяток лет, считал ее единственным стоящим делом, которым должен заниматься профессиональный революционер. Все остальное в его представлении было второстепенным, не имеющим существенного значения. И, конечно же, меньше всего Липовецкого могла интересовать судьба каких-то там ценностей. Центр всего в всея находился здесь, на Варварке, все остальное – обочина.
Он поинтересовался моими планами. Они были крайне неопределенны. В связи с наступлением Красной Армии сеть подпольных центров на Украине и в Сибири неуклонно уменьшалась. Похоже было на то, что гражданская война долго не продлится. Поэтому на Варварке делать мне было нечего. Рычалов предлагал работу в Московском Совдепе, но окончательного ответа я ему не дал.
– Недельку передохну, а там видно будет.
Зигмунд неодобрительно хмыкнул: неделю отдыха он считал непозволительной роскошью.