Черный тюльпан(изд.1955)
Шрифт:
Он со всех ног бросился к тому дому. Лестница стояла на месте.
Бокстель взял ее и с огромным трудом дотащил до своего сада. Приставить ее к стене дома Корнелиса оказалось трудно, но он справился.
Лестница точь-в-точь доставала до фрамуги.
Бокстель захватил с собой зажженный потайной фонарь, сунул его в карман, вскарабкался по лестнице и проник в сушильню.
Оказавшись в этом святилище, он замер, опершись на стол: ноги не держали его, сердце билось так, что он боялся задохнуться.
Здесь ему было ужасно не по себе, хуже, чем в саду. Надо заметить,
В саду Бокстель был лишь мародером, не более того, в комнате он превратился в вора.
И все же отвага вернулась к нему. Не для того он так далеко зашел, чтобы вернуться с пустыми руками.
Но сколько он ни искал, выдвигая и задвигая обратно все ящики, в том числе тот, особый, что стал для Корнелиса роковым, ему попадались снабженные наклейками, как в ботаническом саду, «Жанна», «Де Витт», тюльпан темно-коричневый, тюльпан цвета жженого кофе, но нигде не было ни следа черного тюльпана или, вернее, тех дочерних луковок, в которых он спит, подобно зародышу, прячась до поры цветения.
А между тем в книге учета семян и луковиц, которую ван Берле вел по всем правилам двойной бухгалтерии с не меньшим тщанием и точностью, чем ведутся гроссбухи крупнейших фирм Амстердама, Бокстель нашел такие строки:
«Сегодня, 20 августа 1672 года, я выкопал луковицу большого черного тюльпана и отделил от нее три великолепные луковички».
– Луковички! Луковички! – рычал Бокстель, переворачивая все в сушильне вверх дном. – Куда он умудрился их запрятать?
Но вдруг ударил себя по лбу с такой силой, будто хотел сплющить собственный мозг:
– Какой же я жалкий болван! – закричал он. – О, трижды пропащий Бокстель! Да разве он расстанется со своими луковицами? Бросит их в Дордрехте, а сам уедет в Гаагу? Разве можно жить без своих луковичек, когда это луковички черного тюльпана? Он успел прихватить их с собой, этот грязный негодяй! Они у него, он увез их в Гаагу!
Эта догадка, как вспышка молнии, осветила перед Бокстелем бездну его бесполезного преступления.
Сраженный, он рухнул на тот самый стол, на то самое место, где за несколько часов до того несчастный ван Берле так долго и блаженно любовался луковичками черного тюльпана.
– Что ж! – пробормотал завистник, смертельно побледнев, но вскинув голову. – Если они у него, он сможет держать их при себе только до тех пор, пока жив, а значит…
Он не высказал эту гнусную мысль до конца, только на губах проступила жуткая усмешка.
– Луковицы в Гааге, – сказал он себе, – значит, мне больше нечего делать в Дордрехте. В Гаагу! За луковицами!
И Бокстель, пренебрегая огромным богатством, что окружало его здесь, одержимый мыслью лишь об одной, бесконечно вожделенной драгоценности, выбрался из сушильни через фрамугу, проворно спустился по лестнице, отнес это орудие преступления туда, откуда взял, и вернулся к себе домой в состоянии хищного зверя, рычащего, когда он чует добычу.
IX. Наследственные
Было около полуночи, когда несчастного ван Берле бросили за решетку. Он был заключен в Бюйтенхоф.
Там произошло именно то, что предвидела Роза. Обнаружив, что камера Корнелиса пуста, народ от злости так взбесился, что попадись этой своре под руку папаша Грифиус, он бы уж дорого поплатился за исчезновение узника.
Но толпа утолила свой гнев, всласть натешившись над обоими братьями, которых убийцы настигли благодаря Вильгельму: сей муж, воплощение предусмотрительности, на всякий случай позаботился запереть городские ворота.
Таким образом, настал час, когда тюрьма опустела. Завывания черни, громом прокатывавшиеся по ее лестницам, сменила тишина.
Пользуясь этим, Роза вышла из своего укрытия и вывела оттуда отца.
Тюрьма совершенно обезлюдела. Кому охота торчать здесь, когда добрые люди у Тол-Хека режут предателей?
Грифиус, весь трясясь, выбрался наружу вслед за отважной Розой. Общими усилиями отец с дочерью худо-бедно заперли главные ворота. Мы говорим «худо-бедно», так как они оказались наполовину разбиты. Было видно, какой могучий ураган ярости прокатился здесь.
Около четырех часов с улицы снова послышался шум, но Грифиусу и его дочке на сей раз он ничем не грозил. То были ликующие вопли толпы, которая тащила трупы своих жертв обратно, чтобы повесить их на площади, на обычном месте казни.
Роза снова предпочла спрятаться, на сей раз затем, чтобы не видеть кошмарного зрелища.
Было около полуночи, когда у ворот тюрьмы или, вернее, у той баррикады, что их заменяла, послышался стук.
Это привезли Корнелиса ван Берле.
Встречая нового постояльца, тюремщик Грифиус заглянул в приказ об его взятии под стражу и, прочитав характеристику арестованного, буркнул со злорадной ухмылкой:
– Крестник Корнелиса де Витта? Ну, молодой человек, здесь для вас готовы наследственные покои, их-то мы вам и предоставим.
И ярый оранжист, в восторге от своей шутки, взял фонарь и связку ключей, собравшись препроводить Корнелиса в камеру, которую утром того же дня покинул Корнелис де Витт.
Итак, Грифиус приготовился отвести крестника в камеру крестного. На том пути, который надлежало пройти, чтобы туда попасть, приунывший цветовод не услышал ни единого звука, кроме собачьего лая, и не разглядел ничего, кроме лица юной девушки.
Пес, гремя тяжелой цепью, выступил ему навстречу из ниши, выдолбленной в стене, и обнюхал узника, чтобы не обознаться в момент, когда прикажут его растерзать.
Девушка, услышав, как лестничные перила застонали под отяжелевшей от усталости рукой заключенного, отворила выходившее на эту же лестницу окошко своей комнатки, расположенной в толще стены. В правой руке незнакомка держала лампу, освещавшую ее прелестное розовое личико в обрамлении дивных золотистых волос, собранных в густые спиралевидные локоны, между тем как левой запахивала на груди белоснежную ночную сорочку, поскольку встала с постели: неожиданное прибытие Корнелиса разбудило ее.