Черный Волк. Тенгери, сын Черного Волка
Шрифт:
Время от времени в лунном свете между юртами скользили какие–то тени, и все они исчезали в юрте Таргутая.
То бесстрашие, с которым я предстал перед вождем тайчиутов, недолго сопутствовало мне в ночи. Тягостное ярмо сдавило мое мужество и надежду, потому что я привык сражаться в открытую. Я охотился на волков и антилоп, побеждал лосей и медведей, и никогда страх не закрадывался в мое сердце, даже тогда, когда мне грозила гибель — ведь и тогда я видел гордость победителя в глазах зверя, и от этого сил у меня прибавлялось. Однако у Таргутая для меня не нашлось ничего, кроме ярма, колодок и обидных слов. И после
В юрте Таргутая пели, праздновали победу над Темучином и орали во всю глотку, как в то утро, когда ворвались в нашу орду у Керулена. Один из слуг принес одноглазому мальчишке–конюху вареную баранью ляжку и глубокую миску с молоком. Тот так чавкал и громко прихлебывал, что было слышно за две юрты. А потом бросил обглоданную кость к ногам Темучина. У реки ржали лошади, на другом берегу выли трусливые волки.
В степной ночи есть час, когда все замирает и становится так тихо, будто она хочет проскользнуть в вечность, не пробуждая спящих ото сна и не выпуская бодрствующих за край ночи. Все вокруг цепенеет, ветер утихает, и лишь луна ходит над лесами, реками и пастбищами, ощупывая кусты и юрты. Я ощутил, что вот–вот что–то случится. И тут Темучин сорвался с места, побежал на одноглазого мальчишку и ударил его деревянным ярмом прямо в горло. Наш страж рухнул в траву, а мы с Темучином побежали к реке.
Залаял пес тайчиутов.
Заплакал ребенок.
Мы вспугнули ночную птицу, которая с криком полетела над рекой. Ступив в воду Онона, мы брели в сторону камыша, пока отливающая лунным серебром вода не достала нам до подбородка. С ярмом на шее и связанными руками далеко не убежишь, подумалось мне. Мы замерзли, но стояли в Ононе молча, хотя рады были бы переброситься словом. Но надо молчать: в такую ясную лунную ночь, когда воздух прозрачен, вода может донести звук наших голосов до орды тайчиутов. Впервые в жизни я боялся восхода солнца, потому что оно принесет мне не утреннюю тишину, не прогнувшуюся от росы траву, не мечты о пойманной рыбе, а смерть, если я откажусь пойти в услужение к Таргутаю. Поднять руку на Темучина они не осмелятся. Если сын Есугея погибнет, другой вождь наследует ему, отомстит за его смерть и подчинит себе племя, убившее Темучина. Есть много вождей, которые могут похвастаться более славными и могучими предками, чем Таргутай.
Со стороны орды появились всадники. У реки они разделились и поскакали вверх и вниз по течению. Останавливаясь, тыкали копьями в прибрежные кусты и камыш. Потом скрылись из виду.
Но один остался. Его лошадь приплясывала в лунном свете на берегу, отфыркивалась и снова приплясывала. Всаднику никак не удавалось ее успокоить. Спустившись к воде, он спрыгнул с лошади и раздвинул камыш перед собой.
— Вот видишь, Темучин, — воскликнул он, обращаясь словно в никуда, — как раз за упрямство тебя и ненавидят! — И поскакал потом вдоль по берегу, но не туда, где в степном тумане исчезли остальные, а обратно в орду.
— Пошли, — прошептал Темучин.
Выйдя из воды, мы осторожно пробрались к юрте, у которой одинокий всадник расседлал свою лошадь. Оказавшись в стоявшей справа от юрты кибитке, забрались в сложенную там овечью шерсть.
Тем временем тайчиуты вернулись от реки и из степи и на всякий
— Никого здесь нет. Кто в такую жару заберется в шерсть?
Другой сказал, что поиски можно продолжить и утром.
— Все равно далеко они не ушли. Если в степь бросились, их там волки сожрут, а если в реку спустятся, вода их проглотит. Нет, под этим небом никому еще не удалось спастись с ярмом на шее. Или кому–то из вас приходилось слышать о таком?
Никто ему не ответил.
— Сделаем так: ляжем пока спать, а утром, сами увидите, прежде чем солнце зайдет за юртой Таргутая, эти двое окажутся в нашей орде и будут еще каяться. Видели вы, какими возвращаются оторвавшиеся от стада и колодцев верблюды? Вот такими будут и они.
Когда тайчиуты вышли из кибитки, орда вскоре снова затихла. Я услышал, как Темучин потихоньку выполз из шерсти. Я сделал то же. Темучин потряс за плечо улегшегося уже на подушки хозяина кибитки и тихонько проговорил:
— Оэлон—Эке приветствует тебя, дорогой Сурхан—Шира. Мать Тучи часто о тебе вспоминает.
— Темучин!
— Со мной друг, Сурхан—Шира. Выходи, Кара—Чоно, покажи ему ожерелье, которое дал нам в награду Таргутай.
Сурхан—Шира закрыл глаза и уши руками, как бы не желая ни видеть, ни слышать того, что сейчас от него потребуют.
— Ты ведь не забыл, Сурхан—Шира, — прошептал Темучин, — как я играл с твоими сыновьями на льду Керулена. Тогда я и сам был мальчиком. А ты с семьей жил в орде моего отца.
— Нет, клянусь Вечным Синим Небом, этого мне вовек не забыть!
— Тогда разбей наши ярма, Сурхан—Шира!
— А если они опять вас поймают? Тогда мой пепел развеют на все ветра. Нет, не смею!
Я беспомощно взглянул на Темучина. Как теперь быть? Но Темучин только улыбнулся.
— Как хочешь, Сурхан—Шира. Но когда Таргутай услышит, что ты нашел нас у реки и не донес ему, разве он не удивится? И что ты ничего не сказал о нас, когда обыскивали твою кибитку?
Сурхан—Шира разбил наши ярма, сварил в котле распиленного надвое ягненка, наполнил несколько кожаных мешочков кумысом, дал нам луки и стрелы.
— Пусть небо сделает вас невидимыми, пусть наградит ваших коней крыльями, чтобы не только вам, но и мне было суждено еще много раз встречать восход солнца.
— Моя мать, Оэлон—Эке, будет тебе благодарна, я тоже никогда–никогда этого не забуду, Сурхан—Шира.
Расщепленные деревянные ярма потрескивали в костре.
Он подарил нам еще двух желтых, как солома, кобылиц.
— Скачите! Ищите ваших матерей, — сказал он на прощанье.
Мы вскочили на неоседланных лошадей, вырвались в степь и от радости стали их нахлестывать. Их гривы так и развевались на ветру!
— Темучин! — кричал я.
— Кара—Чоно! — кричал он.
Утреннее солнце облобызало наши лица. Мы смеялись, кричали без конца «Темучин!» и «Кара—Чоно!» и не могли успокоиться, пока после полудня не достигли холмов, за которыми была наша орда — это на нее в то утро с гиканьем набросились тайчиуты. Придержав лошадей, мы остановились неподалеку от пропасти и долго любовались на рощицу вязов, на тучные пастбища, на голубой Керулен, который молчаливо огибал лес. Там, где стояли круглые войлочные юрты, трава была желтой, седой и мертвой.