Черный жемчуг
Шрифт:
– Тогда о чем же? – рассерженно воскликнула девушка.
– О том, что вы можете выйти замуж за протестанта, – проговорила Эллин, впервые признаваясь в своих страхах, и Аннунсиата звонко расхохоталась, бросившись обнимать няню. В это время открылась дверь, и в комнату вошла Руфь.
– Рада видеть тебя в хорошем настроении, – заметила она. – Тебе понравилось платье? Повернись, дай мне посмотреть.
Аннунсиата вновь закружилась на месте, смеясь, слегка приподнимая свои юбки, чтобы показать сапожки из мягкой кожи и отделанную кружевами нижнюю юбку. Смягчившись, Руфь с удовольствием смотрела на свою красавицу дочь – розовощекую, смеющуюся, с блестящими глазами и развевающимися локонами.
– Ты прекрасно выглядишь, – заключила она. – А теперь пойдем
– А вы что застыли как вкопанные? Хетти, Мэгги, разве для вас больше нет работы? Вон то белье еще надо пометить.
Комната Руфи была маленькой и сумрачной. Стены в ней покрывали гобелены, потемневшие от времени и дыма, окна в двухфутовых стенах были так малы, что пропускали совсем немного света. Над постелью свисал полог из багрового дамасского шелка, теряясь в темноте среди потолочных балок. Здесь не было камина, зимой комната на старинный манер обогревалась жаровнями; в большой нише у задней стены стояла статуя Святой Анны, матери Благословенной Девы, которая была покровительницей Руфи, а ваза перед статуей была всегда наполнена цветами, а зимой – листьями и засушенными ягодами. Ниша со статуей была единственным освещенным уголком комнаты.
Заходя в комнату матери, Аннунсиата каждый раз притихала. Она смирно стояла, сложив руки, и наблюдала, как мать подходит к дальнему, низко нависающему над полом концу потолочной балки. Она была массивной и толстой – одна из главных балок крыши, примерно три фута в обхвате. В балке было вырезано несколько ниш для хранения мелких предметов, так как в комнате не было ни шкафа, ни полок. Сунув руку в одну из таких потайных ниш, Руфь вытащила шкатулку и поднесла ее поближе к окну. Наблюдая за ней, Аннунсиата впервые с болью в сердце отметила, Что ее мать уже не молода. Ее всегда худое лицо теперь казалось изможденным, морщинистым от непогоды и тягот жизни. Между бровей Руфи залегли крупные складки, а глаза наполнились усталостью. В копне огненно-рыжих волос, которую Руфь всегда укладывала короной вокруг головы, проглядывала седина, и при виде этого сердце Аннунсиаты невыносимо заныло. Она часто спорила с матерью и восставала против нее, но в этот момент внезапно поняла, насколько любит и уважает мать и как страшится потерять ее.
Руфь повернулась к ней и внимательно оглядела, как будто видела дочь в первый раз, а Аннунсиата почувствовала странное смущение. Глаза матери были карими, но не темно-карими, как у Аннунсиаты, а светлыми, цвета меда; ресницы казались золотистыми. У нее красивые глаза, вдруг подумалось Аннунсиате. Почему Руфь не вышла замуж? Ведь кто-то должен был любить ее?
– Я хочу, чтобы ты взяла это, – проговорила Руфь, протянула руку и положила в раскрытую ладонь Аннунсиаты золотой крест. Он был большим и тяжелым – такие кресты Аннунсиата видела на старинных портретах дам рода Тюдоров. Этот крест филигранной работы был усыпан темно-лиловыми аметистами, и на его концах находились грушевидные жемчужины.
– Он очень старый, да? – спросила Аннунсиата.
– Конечно. Наннета Морлэнд подарила его моей бабушке Джейн, когда та выходила замуж за моего деда. Я хранила этот крест в надежде на твое замужество, но решила отдать его тебе сейчас. Носи его, пусть он напоминает тебе о доме, обо мне, и обо всем, чему я пыталась научить тебя. Ты едешь туда, где тебе предстоит встретиться со множеством искушений – самых различных и соблазнительных. Не теряй здравого смысла, не забывай о своей вере, если тебя одолеют сомнения. Я хочу, чтобы ты не только вела себя, как подобает, но и была счастлива.
Почувствовав, как слезы наворачиваются ей на глаза, Аннунсиата молча кивнула. Руфь с неожиданной добротой оглядела дочь.
– Ты очень красива, моя девочка, ты знаешь это? – ласково произнесла она. – Запомни это как следует. Красота – дар Божий, но она еще и тяжелое бремя, и ответственность. Мужчины захотят завладеть твоей красотой.
– Да, мама, – сказала Аннунсиата.
– Ричард и Люси отвечают за тебя, поэтому слушайся их, делай все, что они скажут.
– Да, мама.
– Не забывай о вере: молись утром и вечером, читай молитвенник, принимай причастие. Живи так, как будто каждый день – твой последний день на земле.
– Да, мама.
– Носи этот крест и помни, что я говорила тебе. Пиши мне как можно чаще.
– Да, мама, я буду писать. Мне будет скучно без тебя, – девушке хотелось обнять мать, но Руфь держалась так строго и холодно, что это было невозможно.
– Думаю, ты будешь умницей, – заключила Руфь, окидывая дочь странным взглядом. – Я горжусь тобой, Аннунсиата, – не знаю, говорила ли я тебе когда-нибудь об этом. И ты будь горда собой. Ты знаешь, почему я посылаю тебя в Лондон.
– Найти мужа, – смело ответила Аннунсиата. Руфь не улыбнулась, просто кивнула в подтверждение.
– Ты красива, и можешь стать очень богатой. Ты должна возвыситься в мире, а для этого тебе необходимо найти мужа. Женщины-одиночки нашего круга не пользуются уважением. В Лондоне ты найдешь себе более подходящую пару, чем здесь. Выбирай осмотрительно, и я поддержу твой выбор.
– Спасибо, мама, – прошептала Аннунсиата. Руфь возложила на ее плечи тяжкую задачу – найти хозяина для Шоуза. Неужели Руфь устала управлять поместьем в одиночку, удивилась она. Девушка умоляюще посмотрела на мать.
– Кто был моим отцом? – внезапно спросила она. Всю напряженную минуту она думала, что Руфь скажет ей правду, но та ограничилась коротким ответом:
– Он был джентльменом – это все, что тебе надо знать.
Эдуард сидел в гостиной ректора церкви Святого Стефана, в Уиндикирке, просматривая свои записи о разговоре со Скривеном, церковным старостой. Работа приносила ему сознание удовлетворенности собой. Снаружи ярко светило сентябрьское солнце, озаряя серые камни церкви и листья громадных конских каштанов, уже начинающих желтеть. Внутри, в гостиной, все было мирно и спокойно. Эдуард расположился в лучшем кресле, какое только нашлось в доме, недавно вновь обитом красным бархатом. Кроме того, ему отвели лучшую спальню, в которой он сладко выспался на тончайших льняных простынях. Приятные ощущения у Эдуарда вызывал один из лучших говяжьих пудингов, какие ему доводилось пробовать, уютно устроившийся в желудке, залитый пинтой отличного рейнского вина, которое было подано к обеду у ректора. В чистой конюшне Байярд смаковал овес и душистое клеверное сено.
Эдуард счастливо вздохнул. Жизнь комиссара по делам благотворительности казалась ему сущим раем. Он оправил свой бархатный камзол и завернул кружево рукава, чтобы не запачкать его чернилами, прежде чем начал писать. Он был хорошо одетым, сытым, отдохнувшим и уважаемым и выполнял работу, достойную его, которая, как свято верил Эдуард, вскоре должна была принести ему вознаграждение.
– Итак, мастер Скривен, расскажите мне о «хлебных деньгах» Льюиса.
– Сэр, Льюису принадлежал этот парк, – начал Скривен тихим, размеренным голосом. Церковный староста считался важной персоной в приходе, и Скривен ревностно выполнял свои обязанности. Едва услышав, что в Уиндикирк должен приехать комиссар, Скривен бросился встречать его, и Эдуард еще не успел спешиться, как Скривен уже стоял неподалеку, готовый сообщить о делах благотворительности в его приходе.