Черский
Шрифт:
Черский положил перо и выпрямился. По заиндевелому окошку все скользили белесые клубочки, разноцветные искры и алмазные веточки полярного сияния. Он осторожно, стараясь не разбудить жену и сына, прошел в переднюю комнату и надел малицу.
Проснулся Степан, приподнял курчавую пшеничную голову, поморгал белобрысыми ресницами.
— Ты чо, Диментьич?
— А ты спи, спи! Я выйду на улицу.
— Мне тоже проветриться надо. С тобою выйду нароком…
Они вышли во двор; заиндевелые собаки оцепили их почтительным полукругом. Косматые, худые, вечно голодные псы тоскующе смотрели на путешественников. Черский вспомнил
Он спросил у Емельяшки, велика ли его семья.
— Двенадцать душ, — ответил якут.
— Как так? У тебя десять детей?
— А ты собачек не считал? Собачки мне тоже души родные…
Черский положил руку на загривок худого пса и запрокинул его голову в небо.
Луна ослепила звезды. Вокруг нее мерцали ложные кольца; почему-то подумалось: лунный диск распадется на тысячи таких же колец, и они охватят все небо, от горизонта до горизонта.
Волкодавы, стоящие полукругом, лунные ложные кольца, голубоватые снега, пятидесятиградусный мороз не пугали Черского. Снежная верхне-колымская ночь казалась прекрасной и бодрила его. Он долго смотрел на звезды и ложные лунные кольца. Среди бесчисленных созвездий горела Полярная звезда — звезда путешественников и скитальцев. Его любимая звезда.
Пар от дыхания превращался в иней и осыпался на грудь белыми дробинками. Борода затвердела, как проволочная сетка, руки закоченели, в ушах возникло тонкое настойчивое шуршание. Шуршал замерзающий воздух.
Звездное небо затянула легкая белесая паутина. Откуда она взялась? Но она появилась и, быстро разрастаясь, заволокла ночь. Паутину пронизали синие, зеленые, красные искры, и она превратилась в плотную ткань, сотканную из драгоценных камней.
И вдруг эту гигантскую ткань кто-то невидимый взял за восточный и западный концы и подбросил вверх. Она разорвалась на длинные полотнища, полотнища обратились в ленты и, выстроясь в ряд, потекли на юг. Снежная пустыня преобразилась. По сугробам побежали зыбкие тени, снег затрепетал, охваченный зеленым пламенем.
Черский испытывал странное, двойственное ощущение, наблюдая за полярным сиянием. Его бесконечные переходы из одного цвета в другой приподнимали Черского над действительностью, уносили к тем самым звездам, о покорении которых так упрямо мечтает человек. И в то же время Черский чувствовал себя придавленным, жалким перед величием вселенной. Кто он такой? Ничтожная снежинка, затерянная в океане снегов!
Полярное сияние погасло, Черский снова очутился в темноте. Рядом стоял Степан, но Черский с трудом угадывал его лицо. Борода, брови, веки Степана светились в темноте, иней запорошил его от шапки до торбасов.
— Каково? — сказал Черский простуженным голосом. — Какая хватающая за сердце красота! Тебе понятно, Степан, почему люди, побывавшие за Полярным кругом, заболевают Севером? Если любовь к Северу можно назвать болезнью, то это великолепная болезнь. Болезнь красоты.
— Я родился на Севере, всю жизнь прожил на Севере, а привыкнуть к «юкагир уста» не могу, — ответил Степан.
— Как ты сказал? Что за «юкагир уста»?
— Да сполохи же. Местные жители называют их «юкагирскими огнями». Мне летось охотник сказку баял про них.
— Интересно, — усмехнулся в закуржавелую бороду Черский. — Длинная сказка?
— Короче заячьего хвоста. Только я не мастак сказки баять. Ну так
Черский неосторожно вобрал шуршащего воздуха в легкие и закашлялся. Ледяная струя обожгла его, острые иголки пробежали в груди.
— Пойдем в избу, Иван Дементьич. Не дай бог, простудишься. Ты и так со здоровьишком не в ладах, — взял Черского за руку Степан.
Черский, опираясь на твердую спокойную руку проводника, вернулся в избу. Степан помог ему снять малицу, усадил на стул. Черский смахнул иней с бороды и усов, облокотился о стул. Боль в легких не прекращалась. Он прижал ладони к груди, словно хотел усмирить ее, и вдруг почувствовал, как рядом с ним что-то застучало. Осторожно, тихо, тревожно. Эти короткие тупые удары удивили Черского, он стал искать причину их возникновения. И потому, что он не мог сообразить, что породило эти непонятные звуки, боль в легких усилилась. А удары все нарастали, постепенно охватывая Черского, избушку, душный воздух. Они били по нервам, проникали в мозг. Черский не шевелился, ожидая их прекращения.
И вдруг он понял: это стучало его собственное сердце. Как только он это понял, ему стало сразу легче и свободнее, сердце забилось размеренно и спокойно, боль в легких исчезла. «А ведь дело-то мое плохо», — родилась едкая мысль. «Ничего, ничего! Мы еще поживем и поборемся», — и эта вторая мысль, уничтожив первую, успокоила его.
— Спать, — сказал он себе. — Скоро рассветает…
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Черского разбудил настойчивый стук в окно. Морозная ночь сменилась метельным утром; не хотелось вставать под непробиваемый рев метели. Черский спустил ноги на холодный пол, но услышал, как Степан уже подбежал к окну, приложил к мохнатому льду голову.
— Стучали? — спросил Черский.
— Покарзилось, Иван Диментьич. Да ты босиком! Залезай в постель…
Тревожный стук в окно повторился. Степан стремительно шагнул к двери, распахнул ее: снежный ветер отшвырнул Расторгуева на середину избы.
— Кто там? Входи поживее!
Ветер в клочья разорвал слова и кинул их в лицо Степану.
— Черт, леший, залезай, не мешкай…
Новый порыв ветра втолкнул в избушку толстую заснеженную фигурку, потом вторую — худую и длинную. Люди не удержались на ногах и тяжело рухнули на пол. Степан с трудом захлопнул дверь и кинулся к упавшим. Черский поспешил на помощь.
Из оленьих мехов они извлекли тоненькую юкагирку, почти девочку. Длинный старик оказался ее отцом. Он отдал дочери всю одежду, а сам, окоченелый, с заиндевелым лицом и алебастровыми руками, трясся от холода. Рваная, вытертая доха не спасла бы человека от гибели, если бы человек не родился в колымской тайге.