Черта прикрытия
Шрифт:
Культура осталась этим чрезвычайно довольна.
Ледедже Юбрек, или Квайн-Сичультса Ледедже Самваф Юбрек д'Эсперсиум, как ее стали называть после официального принятия Полного Имени и тем самым — гражданства Культуры, сперва поселилась на всесистемнике Смысл апатичной маеты в анахоретовых фантазиях и совершила на нем нечто вроде долгого круиза по всей Галактике, затем, двадцать лет спустя, избрала своим домом хабитат Хурсклип. Там она построила, преимущественно своими руками, полноразмерные копии боевых кораблей, которые некогда
47
Следует напомнить, что обычный срок жизни человека Культуры составляет около четырехсот лет.
Она больше никогда не возвращалась на Сичульт и не встречалась с Джаскеном, хотя он и пытался с ней увидеться.
У нее было пятеро детей от такого же числа отцов и в общей сложности больше трехсот прапраправнуков.
По меркам Культуры это считалось крайне предосудительным, чтоб не сказать — позорным.
ЭПИЛОГ
Ватуэйль снова воплотился в физическом теле и вернул себе имя, о котором любил думать как о своем подлинном, хотя оно им и не было.
Он потягивал аперитив на террасе ресторана, смотрел, как солнечный диск опускается в темное озеро, и прислушивался к писку и стрекоту насекомых в ближних зарослях и кустарниках.
Он сверился с хронометром. Она, как всегда, опаздывала. Да чего еще ждать от поэтов?
Какой долгой и ужасной была эта война — и, как он внезапно понял, совершенно напрасной. Конечно же, он и вправду был предателем. Его завербовали и внедрили в ряды Альтруистов те, кому хотелось, чтоб Ад продолжался вовеки. Тогда он поддерживал именно эту сторону — отчасти из духа чистого противоречия, отчасти из отчаяния, а оно его так часто обуревало за всю эту долгую, очень, очень долгую жизнь. Вся эта прискорбная, бессмысленная, самоубийственная глупость, присущая столь многим разумным видам жизни, в том числе и той ее метаформе, что звалась панчеловечеством — к ней он имел сомнительную честь принадлежать от рождения.
Вы жаждете страданий, боли, ужаса? Ха! Нате вам ваши страдания, боль и ужас.
Но впоследствии, по мере того, как время проносилось над ним, а он все сражался и сражался, бился снова и снова, его мнение на сей счет постепенно переменилось. И еще раз жестокость и потребность над кем-то господствовать, кого-то подавлять — показались ему детскими чувствами. Он пришел к такому выводу
Итак, он расстроил все планы, выдал все тайны, раскрыл всех, о ком стоило упоминать, и остался весьма доволен, наблюдая, как многие из тех, на чьей стороне ему вроде как было предписано сражаться, расточились и исчезли с лица земли. Пусть отправляются в свой Ад.
Непременно найдутся люди, которые ему никогда не простят такой измены, ну да это неизбежно. Они, разумеется, должны были догадаться обо всем раньше, но людям это несвойственно.
Вот одна черта, которая у всех предателей общая: это люди, которые хотя бы однажды переменили свою точку зрения.
Он вывел для себя простое правило на будущее: ни за что больше не лезть на высокие посты. Он наконец уверился, что выучил все положенные уроки. Если быть точным, ему их преподали столько раз, что это уже отдавало откровенным мазохизмом.
Солнце, клонившееся к горизонту, сделалось немного ярче, преодолев длинную прерывистую линию облаков, и теперь посылало сквозь чистый прозрачный воздух последние отблески своего меркнущего великолепия. На желтоватом небосклоне светило казалось оранжево-красным.
Он смотрел, как звездный диск закатывается за темные далекие холмы. Чуть ближе, окруженное все еще слабо шелестевшими деревьями, озеро сделалось темным, как чернила.
Он потягивал вино в постепенно сгущавшихся сумерках.
С первым же проблеском рассвета и почти до самого конца дня солнце сияет слишком ярко, чтобы на него можно было смотреть; приходится глядеть искоса. И лишь в такие часы, когда свет его скрадывает толщина атмосферного покрова, отягченная всем грузом поднявшейся за день пыли, когда оно уже готовится исчезнуть из виду, только и удается посмотреть на него своими глазами, исследовать и воздать должное.
Он переживал эти ощущения на сотнях планет, но по-настоящему осознал их только сейчас. Он задумался, стоит ли приравнять их к проблескам поэтического вдохновения. Наверное, все-таки нет. А если и так, в этом нет ничего особенно примечательного. С неисчислимым множеством поэтов такое уже случалось.
Но он все же расскажет ей об этом, когда она наконец появится. Она насмешливо фыркнет в ответ… или нет, все зависит от ее настроения. Столь же вероятно, что на лице ее возникнет очень странное выражение, сродни кривой усмешке, означающее, что он зашел на ее частную территорию. А было это бестактно или на редкость уместно… кто его знает.
Когда она смотрела на него так, под глазами у нее появлялись тонкие, едва заметные иронические морщинки.
Если ему повезет увидеть их снова — значит, все это было не зря.
Он услышал шаги. Метрдотель прошел через террасу, остановился рядом с ним, отвесил церемонный поклон и хлопнул в ладоши.
— Ваш заказ готов, господин Закалве.