Черта

Солин

Ты ведь знаешь, устройство посмертных пределов не лишено глумливого своеобразия: два года новоиспеченная сфера насыщается душами, чтобы затем навсегда отделиться от мира живых и от обитателей подобных ей сфер. Какая подлость, какое иезуитское коварство, какое контрацептивное концентрическое издевательство! Могла ли я представить, что стану частью того бесчеловечного небытия, о котором когда-то читала со сцены:

Нигде меня нету.

В никуда я пропала.

Никто не догонит.

Ничто не вернет.

Ад куда милосерднее: там бы ты меня нашел, и мы бы с тобой весело горели на одном костре! Но гореть в одиночку мне невмочь. Забвения ищу. О чем мне в свои тридцать пять вспоминать? Только о тебе. Но знаешь –

боль и здесь никто не отменял, а мучиться целую вечность мне не по силам. И я нашла выход. Мой незабвенный, мой бездонный, мой обездоленный – совсем скоро я перестану быть той, какой ты меня знал! У меня отнимут память и сделают молчаливым нейроном всемирного разума. Я стану обезличенной частицей чего-то гигантского и заумного. Я на пороге будущего, в котором нет памяти, а только возбужденное неодушевленное пространство и нескончаемый поток бессмысленных импульсов. Таков мой постпосмертный выбор, такова загробная участь моей овдовевшей, осиротевшей любви. Лучше бы я сошла с ума у тебя на руках!

Но нет, меня никто не неволил: мне предложили, я согласилась. И согласилась только потому что таким как я положено последнее желание. И я попросила о последнем разговоре с тобой. И вот открылся канал, и я могу слышать тебя и говорить с тобой! Могу говорить свободно и обо всем! Радость моя, счастье мое – отныне и навсегда ты мое последнее пристанище! Помни меня, храни меня и люби меня, как бы тяжело и горько тебе ни было! Знаю, ты сможешь. И не казни себя: ты ни в чем не виноват, это все я. Прости меня, мой милый, прости – я так спешила сообщить тебе о беременности, что не заметила встречную машину! Как говорил твой лучший друг Петрухин: если бы женщины не сели за руль, мы бы так и не узнали, сколько среди них идиоток…

9

Вот человек! Вот воля! Вот пример! Каково это – бросить вызов мне и миру? Что и говорить: дерзость в союзе с безрассудством порой творит чудеса. Но кто испытывал волю адмирала, кто поверял его отчаянием, кто закалял его упорство и раззадоривал его неистовство? Правильно, я, и все поступки его самого и его сподвижников – это моя резолюция на их выборе. Если бы не заговор капитанов, не интриги Картахены, если бы не гибель "Сантьяго" и не чудесное спасение вернувшихся с благой вестью "Сан-Антонио" и "Консепсьон", если бы не испытание нечеловеческим терпением и лишениями, если бы, в конце концов, не смерть адмирала – такая же нелепая, как и неслучайная, не было бы драмы, не было бы воздаяния, не состоялась бы история. Представляете, в какое планомерное и скучное событие превратилось бы великое путешествие в неведомое, если бы им правили вечная воля и разумный смысл? Провозгласив: "В мертвенном свете рока становится очевидной бесполезность любых усилий. Перед лицом кровавой математики, задающей условия нашего существования, никакая мораль, никакие старания не оправданы a priori", вы сами предпочли не святцы, а меня. Без меня не было бы ни озарений, ни порывов, ни чести, ни совести, ни свободы воли, а только смиренное непротивление предписанному будущему.

Надеюсь, вы не обидитесь, если я признаюсь, что меня мало интересуют нюансы вашего существования и ваша сущность. Мне все равно, отделяете вы себя от объектов вашей жизнедеятельности или объединяете их и себя в единое целое. Вы можете мнить себя иррациональной бездной, можете сколько угодно философствовать о непознаваемости доступного вашим чувствам мира, можете цветастым хламом красноречия затыкать брешь между жизненными реалиями и мечтами, можете сделать самоубийство отправным пунктом поиска смысла жизни и найти его в вечном бунте и свободе – мне безразличны игры и химический состав вашего разума. Для меня вы всего лишь опилки, обязанные подчиняться силовым линиям моего поля.

Рационалист до мозга костей, я люблю мистерии, столпотворения, военные действия и массовое помешательство умов. Я великодушен и многое могу простить отъявленным смельчакам и негодяям. Тех же строптивцев, что набравшись наглости, начинают указывать мне, что и как должно быть, я быстро ставлю на место. Меня, знаете ли, раздражает порода людей, которые, как им кажется, с рожденья знают, что и как нужно делать. Начинают они, как правило, с малого – например, провозглашают, что мир непознаваем, а если познаваем, то необъясним для другого. Далее, окружив себя мглистой мнимостью,

мои оппоненты выворачивают универсальные свойства мира наизнанку и надевают их на него задом наперед. К примеру, заявляют, что жизнь абсурдна, а их воля свободна. Ну, насчет последнего они явно погорячились, а вот в чем, спрашивается, по их мнению, абсурдность жизни? А в том, видите ли, что жизнь не только не дает того, что обещает, но и отнимает последнее. Не лучше ли в этом случае спросить себя, почему природа не терпит пустоты, почему непременно ее заполняет, и какую пустоту она заполнила вами? Ругать жизнь также неумно и неуместно, как ругать временный привал, который к тому же выбрали за вас другие. Уж коли вам довелось жить – ищите опору и не забывайте, что опереться можно только на то, что внутри вас: то, что снаружи может подломиться. Как вопрошал, идя от обратного, один из певцов абсурда: "Разве это проклятие существования, это изобличение жизни во лжи суть следствия того, что у жизни нет смысла?" Скажу больше, скажу непозволительно откровенно, скажу жирным шрифтом: существует черта, которой ограничены притязания человека, и эта черта проведена не через пространство и время, а через смысл. Тот из вас, кто пересечет ее, возвысится до Вечности. А потому вместо того чтобы поддерживать в себе дух абсурда и бунтовать против реальности, вместо того чтобы потеряться в ночи неизбежности, не достойнее ли, не отважнее ли попытаться заглянуть за эту черту, выйти за ее пределы туда, где стынет кровь, где бесполезны слова и путаются мысли?

PS: пытаясь выйти за пределы, не перепутайте простор с тупиком, как это случилось с героем нижеследующей истории, которая, надеюсь, прояснит мою подстрекательскую мысль.

Двойная дивергенция

1

Бутову приспичило купить книгу, для чего следовало быть в магазине к открытию. Вооружившись нетерпением, взяв в попутчики летнее облачение, случайные мысли и беглый взгляд на прихожую, он вышел на улицу.

Никогда ему не понять, как люди умудряются иметь беззаботный вид. Сколько себя помнил – всегда морщил лоб. Морщил по поводу мира вещей и мира идей, первичных и вторичных сущностей, эмпиризма и рационализма, агностицизма и априоризма, гомогенного и гетерогенного, видимого и реального, познаваемого и трансцендентного. Проливал чай на Гегеля и кофе на Канта, осыпал сигаретным пеплом Фихте и засыпал над Шопенгауэром, пока, наконец, не согласился с Фейербахом и не пошел чисто конкретным путем товарища Маркса. Незадача, которая вышла со страной на этом пути, его помост не поколебала, поскольку Маркс был виноват в этом не больше чем, скажем, Аристотель или Декарт, тем более что новые ниспровергатели марксизма принялись наводить свои порядки в лучших традициях вульгарного материализма. Однако интерес его к чистому знанию не угас, а, напротив, усилился и, почесав затылок, направил стопы в сторону теорий, которые у нас всегда считались реакционными – экзистенциализм, например. Не для того, чтобы поменять убеждения, но пошелестеть страницами в поисках подкупающей убедительности новизны. Ведь он не философ, а всего лишь любознательный провинциальный тип.

С этими мыслями Бутов добрался до магазина и, сдерживая нетерпение последних метров, приблизился и отворил дверь в мир знаний.

До чего же он любил этот девственный, ни с чем не сравнимый запах, что источают сотни новеньких, прижавшихся друг к другу книг! Они, как малые дети, пахнут невинностью и наивностью. Они, как лишние щенки и котята ждут, когда их разберут, чтобы сделать домашними. Им не приходится выбирать свою судьбу, они не виноваты, что их жизнь по большей части так коротка и лучшая ее пора, как у людей, это томление накануне воссоединения, на пороге восхищения и разочарования.

Он не кинулся к первому попавшемуся продавцу, а пошел вдоль стеллажей, забросив руки за спину и посматривая на яркие, в тусклых бликах корешки. Посетители магазина, поделенные интересом надвое, вели себя тихо, как на кладбище. Одни извлекали книгу, будто оживляли потайную брешь в стене, за которой скрывалось банное отделение противоположного пола – прильнув и предаваясь жадному разглядыванию. Другие всматривались в книгу, как в приоткрытую дверь темной комнаты, где мир хранит свои мерцающие одежды. Если брешь или щель оказывались недостаточной, они задвигали книгу на место и вытаскивали следующую. Выбор умственного товара – дело непростое.