Черти
Шрифт:
Устинья была дочерью одноглазого мелкого рыботорговца Харитона Щукина, человека жадного и бессовестного, но не лишенного благоговения перед высшей силой. В жизни Харитон всего достигал своим умом, за женщинами же обычно не признавал способности к рассуждению. Женщин в семье Щукиных было много: кроме Устиньи имелось еще три младшие дочери, все похожие на мать, девки малорослые, светлоглазые и крепкие, как огурцы, одна только Устинья в тело не шла, взгляд имела темный, будто погруженный во мрак, да и ростом была много выше матери. Глядя на нее, Анастасия Щукина даже сомневалась иногда, она ли Устинью рожала. Харитон же старшую дочь любил особо: она похожа была на бабку его, Федору Щукину, женщину гордую и безжалостную, правившую семейным промыслом при недоросших внуках по смерти своего сына. Когда Устинья крестилась, уперто глядя перед собой в икону,
Откуда повалилась на Устинью божья благодать, никто сказать не мог. Десяти лет она уже простаивала в уголку перед иконой порой целое утро, и подруг у нее не было, потому что любые игры казались чуждыми ее рано ушедшей в смертные поля душе. Читать Устинья выучилась рано, отец, не веривший в рождение сына, хотел вырастить в старшей дочери себе наследницу, пока все тщанием нажитое состояние на растащили безбожные зятья. Но Устинья превосходила свою прабабку в рассуждении: целая жизнь была ей не нужна, она хотела только скорее помереть и выйти на свободу, к ангелам. От привязанности к покойникам Устинья подолгу пропадала на кладбище, с мертвыми только могла она говорить о волнующем, они слушали ее и понимали. О рыбной же торговле Устинья ничего не желала знать, деньги ей были противны. Она даже называла нередко отца чужим и скорбным словом: «мытарь».
Анастасия сперва пыталась побоями вернуть дочь к разуму, но Устинья только пуще плакала и еще чаще молилась, а когда мать перестала пускать ее в угол, к иконе, то стала молиться ночью, во тьме глухо бормоча все наизусть, и Анастасия слышала, как через равные промежутки времени тихо поднималась рука Устиньи, сжатые в троеперстии пальцы стукались в открытый бледный лоб, и дважды, крест-накрест, шуршало отираемое локтем белье. Угол снова был дозволен, но Устинья не перестала молиться ночами, когда все другие спали, и Бог мог слышать один только ее шепот, мерно шелестящий в тишине. Устинья ничего не просила у Бога, но знала, что Он слышит ее и уже узнает.
Однако Враг тоже не отступался от Устиньи. Он томил ее душу сумеречными формами неизвестных угловатых предметов, и томление это Устинья искореняла болью. Она брала нож и резала себе плечо или ногу на бедре, чтобы видеть вытекающую кровь. Кровь волновала Устинью даже сильнее страдания, она знала, что и Христос пускал себе кровь, превращая ее для апостолов в вино вечной жизни. Кровь Устиньи принадлежала Богу. «Ешь, Господи», — говорила она хрипящим от исступления шепотом, усиленно крестясь, — «ешь на здоровье». После истязаний Устинье иногда снились разговоры с апостолами. Апостолы нагоняли ее на темной дороге, через деревья или через пустырь, лиц их было не различить в ночной темноте, их крепкие руки схватывали Устинью за локоть, разворачивали к себе, и речь шла из ртов с прохладным дыханием ветра. Апостолы словами предостерегали Устинью невесть от чего и населяли ее внутренность неясной космической мудростью. Чаще всего разговаривал с ней апостол Петр. «Правильно делаешь, Устинья», — говаривал он ей, задирая путаную бороду. «Плоть отдай земле сырой, а кровь — Господу».
Шестнадцати лет Устинья не вынесла и ушла из дому, никому не сказавшись. Она стала жить в одном монастыре по соседству. Тамошние монашки, однако, казались ей недостаточно набожными, молитвы творили они в основном по расписанию, а резать себя ничем не резали, берегли плоть, и Устинье ножа тоже не давали. «Что ж его беречь, мясо проклятое», — недоумевала покрытая шрамами Устинья, и для страдания втыкала в себя крупную швейную иглу, каждый день в новые места. Спала Устинья вовсе мало, больше забывалась с раскрытыми глазами, уставившись в обнимающую все бесконечность. Монашки вскоре испугались Щукиной, которая сделалась бледна, как труп, и вечно, как не заглянешь, крутилась на полу кельи, нещадно язвя себя иглой. «Бешеная», — зашептались они, — «Устинья — Бешеная». Иногда Устинья являлась на вечерней молитве, как призрак, быстро перебирая по каменному полу узкими босыми ногами, становилась на колени напротив образа Богородицы и молилась, крепко, даже с каким-то глухим хрустом, стукаясь головою в пол. А иногда вдруг начинала жечь себя на глазах монашек свечкой, но не кричала, и даже не кривилась от боли, а только потела лицом, причем вместе с потом то и дело выступала из Устиньи
А Устинья тем временем уже сцепилась с самим Дьяволом.
Нечистый явил Устинье в келье свой тайный уд, в котором был его знак и непостижимое могущество. Впервые в жизни Устинья почувствовала бездонный ужас от того вопиющего скотства, с которым Дьявол губил души людей. Уд был для Устиньи формой, которую приняла плоть, ненавидящая Бога, она вытянулась и свернулась в буквенный узел от своей скрытой ненависти и злокозненного уродства. Буква уда означала тайный, непроизносимый звук, каким Дьявол извратил божественное слово. Апостол Петр, остановив Устинью как-то на дворе, показал ей у себя такой же уд, и хотел заклеймить им Устинью, но та цепко оборвала Петру дьявольский орган карающей рукой и бросила его в пылающий рядом костер, похоже, это был тот же самый костер, у которого Петр отрекался от имени Спасителя. Оскопленный Петр с воем пал к ногам Устиньи во тьму, однако сам Сатана не унимался. Он являл Устинье уд в тенях и мертвых сооружениях, словно уже успел тайно вплести его во все Божье творение. Устинья остервенело хлесталась прутами, протыкала себе ладони иглой, а однажды, улучшив момент, усекла во время общей трапезы хлебным ножом два крайних пальца с левой руки, превратив ее тем самым в точное орудие крестного знамения. Кроме своей жизни Устинья ненавидела и всякую другую: она выдирала во дворе монастыря траву и подолгу давила живших под стенами муравьев, чтобы Дьявол ощутил недостаток в материале для глумления над Богом.
После того, как Устинья стала хватать в коридорах монашек своей страшной птичьей рукой за мягкие морды, настоятельница выгнала ее из монастыря, и Щукина поселилась в заброшенном ските. Там Господь пожалел Устинью, дав ей небесный огонь в колотые раны груди, огонь этот жаром выжег сердце подвижницы, и она преставилась, исповедавшись самому апостолу Петру в своих грехах, таких же огромных и неземных, как ее вера. Петр слушал исповедь Устиньи молча, с уважением, стоя над нею в белой плащанице и обнажив в знак своей чистоты запекшийся кровью обрывок тайного уда. На плече его внимательно сидели пришедшие к Устинье из леса грибы. Возле одра подвижницы находилась также бродячая старуха Марья, которая отирала тряпицей высохшие от дробного шепота губы умиравшей и благоговейно крестилась, когда тело Устиньи вдруг смолкало и с силой начинало колотиться спиной о скамью, будто рыба в дно деревянного корыта. По успении мученицы Марья сходила в соседнее село и привела мужика Анисима, который сладил Устинье гроб и положил в него тихое, остывшее до лиственной прохлады тело.
Через восемьдесят лет пришла Варвара Власова и сдвинула крышку гроба. Гроб был пуст.
Варвара бессильно сползла коленями в траву, прислонившись щекой к стенке полого гроба. За окном скита сдавил травы огромный, невесть откуда взявшийся дождь, его тяжесть повалилась на Клаву, отняв у нее весь воздух, белесая пелена воды потекла по лицу, застилая глаза. Клава бессловесно, как мертворожденный теленок, шмякнулась в мокрые стебли травы.
Клава увидела сон.
Когда человек с выжженными знаками на лице снял с лица Устиньи хлопья паутины, свинцовые веки Щукиной поднялись, медленно и тяжко, как всплывает пропитанное водой бревно. Под ними были глаза Устиньи — совсем почерневшие и горящие злобой ко всему живому.
— Цепи дайте, — прохрипела она, и рука ее с безошибочной хваткой совершила крестное знамение.
— Воды, — хрустнул человек, более походивший в закатном мраке на тень.
Кто-то выплеснул воду Устинье на лицо. Капли потекли по плотным, немигающим, как у змеи, глазам.
— Вставай мать, — прошипел человек со знаками на лице. — Ленина убить надо.
Устинья села в гробу, перекинув через его край босые оцарапанные ноги. Сырые черные волосы упали ей в плечи. Из них на колени Устиньи посыпалась гробовая труха и мертвые насекомые, так и не добившиеся от трупа Щукиной никакой пищи.
— Ленин — это кто? — хрипло спросила она у теней.
— Ленин — Антихрист, — свистяще определил пришедший. — Он власть в России взял, все церква порушил. Чуешь — вонь? Это старцы святые на кострах жарятся.
— Антихрист? — потянув воздух, остервенело перекрестилась Устинья. — Как же его убьешь?
— Бог убьет! — взревел кто-то из тьмы, лица которого даже Устинья своим трупным зрением не могла разглядеть. — Бог убьет! Божье бешенство! — и безликий, захлебнувшись своим ревом, протянул вверх руку, светившую гнилым пламенем звезд.