Чертова кукла
Шрифт:
— Я не отойду от нашей темы, — начал Юрий. — Мне это письмо самоубийцы очень поможет сказать то, о чем меня здесь спросили. И говорить буду попросту, иначе не умею. Ведь самоубийца Достоевского толкует о своем сознании. Дошел будто бы до высшей точки сознания, потому что ставит себе разные вопросы. Ну, а я думаю, что вовсе у него не высшая точка, а больная кривизна. Или, в лучшем случае, некоторое перепутье. Он же и сам себе противоречит. Говорит: "если выбирать сознательно,то уж, разумеется, я пожелаю быть счастливым лишь в то мгновение, пока я существую, а до целого и его гармонии мне ровно нет никакого дела после того, как я уничтожусь". Вот это правда. Сознательно пожелать быть счастливым, пока я существую, — в этом, собственно, и вся правда человеческая, даже, если
От неясности желания или от неумелости взяться, от вечных поэтому неудач, — люди мечутся в своих и чужих сетях и страдают. Наконец, выдумывают себе вопросы, со злобой говорят, что жить нельзя, потому что их нельзя решить, а между тем ни эти вопросы, ни ответы людям совершенно ни на что не нужны. Я не грубо как-нибудь говорю "нужны", нет, просто-таки никого из нас они не касаются. "Для чего?" — спрашивает самоубийца и продолжает: "Все, что мне могли бы ответить, это: чтоб получить наслаждение". Таким ответом он не удовлетворяется.
Я, мол, не корова и не цветок, я человек, потому что я "задаю себе беспрерывно вопросы" о смысле жизни. А по-моему, даже одно это хвастовство и презрительное отношение к животным — признак, что он еще не полный человек, а выскочка, и сознание его — еще так себе, полусознание: мечется, измышляет вопросы и "беспрерывно их себе задает", хотя и знает втайне, что ни одного не решит.
Впрочем, на вопрос "для чего?" он как бы отвечает: "ни для чего". Прекрасно. И я то же говорю; ответ "ни для чего" — правильный (раз уж навязались вопросы да ответы); но почему надо умирать, если мы живем ни для чего? Напротив, это именно ответ, утверждающий жизнь, толкающий жить.
"Буду нуль. Не желаю быть нулем. Провались лучше тогда все и вся". Скажите пожалуйста? Какая гордыня! Сидор Сидорович, который сотни веков был нулем и ничего себе, стал размышлять и решил: или мне чай пить, или пусть мир проваливается. Нет, высшее сознание сделает человека прежде всего смиреннее и проще. Христиане называют себя смиренными. А по-моему, христианство-то и создало величайшую гордыню, потворствуя капризам каждого Сидора Сидоровича, который "не согласен", чтоб мир существовал, если ему не обещают чаепития в вечности. К христианству я еще вернусь, а пока скажу, что с этими вопросами "для чего?", "зачем?" да "куда?", со всеми "исканиями смысла жизни" мы непременно должны будем кончить. Это придумки, освященные предрассудками. Считается уважительным — "искать смысл" жизни, а не искать — стыдным. Ну да со временем все это выяснится и поймется, как должно. Понял же я, — поймут и другие. Я убежден, что никакого смысла жизни нет, и твердо знаю, что он мне не нужен. Больше: знаю, что и никому он не нужен, только я это сознаю, и говорю, и так живу, как говорю, а другие, даже кто и живет по-моему, — молчат.
— Это старо, старо! — закричал Питомский. — И все давным-давно известно. И довольно пусто! А христианство-то вы зачем приплели?
Кто-то, изо всех сил спеша, боясь, верно, чтобы его не остановили, громко заговорил:
— Да вы не про то! А как же это: пожелать быть счастливым, и что ж? Разве от пожелания сделается? Жизнь без смысла, и тогда сделается? Я не понимаю, вы отрицаете же сознание?
Юрий терпеливо улыбнулся.
— Как отрицаю? Я ведь сказал — надо сознательно пожелать себе счастья, именно сознательно, умно и смиренно, себе самому, на то время, пока я живу. Заботиться о себе разумно и с волей. Довольно для каждого человека одной жизни и одной заботы.
Остроглазый человек заволновался, хотел что-то сказать, но другой, рядом, постарше, перебил:
— Это как же-с, себя устраивать, значит, в первую голову? Это мы слыхали. Это на каких же правилах? Да ежели каждый станет так рассуждать, чтобы ему одному чай пить…
Прежний голос, задыхаясь, выкрикнул:
— А такие правила, что "все мне позволено"! Стара штука!
— С чего вы взяли? — весело подхватил Юрий. — Отнюдь не все позволено! Отнюдь! Я только что хотел сам об этом сказать. Сознательно и умно устраивая свое счастье, я не должен вредить другим.Вот
— Скажите, — обернулся Юрий вдруг к старику, — а вы что же думаете, что чаю на свете очень мало? И вам уж не хватит, если я его попью? Хватит, с умом да мерой. Мера — вот тоже хорошая человеческая вещь, у животных ее нет. Я не прошу, чтобы вы мне чай добывали, я сам себе добуду, а вы сами себе. Если я о вас не стану хлопотать и вы обо мне, — право, мы лучше промыслим. Ведь вы не знаете, какой я чай люблю. А вредить вам мне и расчета нет.
Сделался шум. Кричали: "Это верно!" "Нет, слова!" "А если интересы встретятся?" "Да бросьте!" "Все теории обычного эгоизма, старого, как мир!"
Морсов хотел уже звонить, но Юрий сильно повысил голос:
— Пожалуйста, не мешайте! Я сейчас кончу. Да, конечно, пока нормально-сознательных людей мало, интересы часто сталкиваются. Бывает так по глупости людской, что либо сделай вред, либо тебе его сделают. Тогда уж волей-неволей надо вредить; вреда себе — никак и никогда допустить нельзя. Но, право, этих случаев при желании не трудно избегать. Гораздо чаще бывает наоборот: кого-нибудь пожалеешь, — жалеть естественно, но ведь неприятно, — поможешь ему, если тебе ничего не стоит, вот и удовольствие, и другому хорошо.
— Какая идиллия! — презрительно вставил Питомский. — Зла-то, по-вашему, значит, нет?
— Есть зло. Есть зло и в людях, и в природе. Но оно вполне победимо человеческими силами. Смерть непобедима, но она и не зло; зло — страдания, а они, конечно, со временем исчезнут. В людях еще много зла. Этим они очень вредят себе. Зло всякие "вопросы", например, а то еще любовь. Я называю любовью чувство к другому человеку более сильное, чем к самому себе или даже "как к самому себе". И оно, это ненормальное чувство, — в каких бы формах ни проявлялось, — всегда несомненное зло, всегда ведет к общему вреду. Я хотел прибавить о христианстве. Очень достойно уважения историческое христианство за то, что исподволь устранило формулу: "любить, как самого себя", и давно уже настаивает на любви ко всем, то есть ни к кому, и на "charit'e", то есть, в сущности, на жалости. Я кончаю, господа, простите, что так долго занимал вас своими простыми мыслями. Я "в открытую" говорил, чем я живу. Живу добыванием себе счастья, удовольствия, наслаждения, забавы, — при старании как можно меньше вредить и мешать другим. Я желаю каждому того, чего он сам себе желает, но только пусть он сам это и добывает. Конечно, мое единственное "правило" (о minimum'е вреда другому) устраняет всю сложную старую мораль. Я этого не скрываю. Многое мне позволено из того, что вам еще кажется непозволительным. В подробности не буду входить, это лишнее. Я не застрахован от печальных случайностей, но что ж делать? Ведь я живу в очень еще малосознательное время. Но живу по своей правде, то есть без заботы о других, без исканий смысла жизни, без любви, без особенного страха; я ищу только своего счастья и, право, постоянно его нахожу! Вот и все, господа, я кончил.
Он кончил, но все молчали. Соскучились, одобряли или от ярости молчали — нельзя было понять. Может быть, полминуты так прошло. Кто-то захлопал, хотя "рукоплескания" были запрещены. Вдруг поднялся остроглазый человек с простецким лицом, ввинтился в Юрия взором, поднял бледный палец и среди общего молчания явственно произнес:
— Чертова ты кукла — вот ты кто, да! И пусть черт с тобой играет, а я и видеть-то этого не хочу — жалко, тьфу!
Все произошло так быстро, что, когда оцепеневший Морсов опомнился и яростно зазвонил, человек с острыми глазами был уже далеко. Он протолкнулся между сидящими и сразу сгинул в толпе. Сектанты в кафтанах тоже поднялись с мест. Зала заволновалась, где-то хихикали, но звонок Морсова все покрыл.