Чешская рапсодия
Шрифт:
Старик, картавя, говорил безостановочно, размахивая перед носом Шамы тощими руками.
«Черт возьми! — вспомнил Шама. — Да ведь это учитель, Сергей Фомич Железнов. Славный старик, никогда он не относился к пленным с оскорбительной снисходительностью, как Артынюк…» В те времена Шама предпочел бы, чтобы Артьшюк кричал на них, тогда они могли бы прямо смотреть ему в глаза, а когда смотришь в глаза, сразу узнаешь врага.
— Что вы будете делать дальше? Возвратитесь домой? — спросил учитель.
Шама пожал плечами. С какой стати открывать старику свои намерения? Но учитель,
— Жена говорит, вы, конечно, помните мою Надежду Матвеевну. Так вот она утром принесла слух из села, будто вы приехали за невестами, за Натальей и Нюсей. Это прекрасно, это великолепно! Но которую же выберете вы, товарищ? Незамужних у нас достаточно, а молодых вдов, бедняжек, еще больше…
Ян рассмеялся. Гляди-ка, оказывается, Лагош и Аршин женихи! Что же — жив лукавый… Но сам он жену отсюда не повезет — зачем? В Чехии такие же ласковые и сердечные девушки, как Нюся и Наталья…
— Не стану я портить жизнь ни одной, — ответил он учителю. — Дома меня ждет мать, если жива, расстроится старушка, что сама не справила мне свадьбу…
Старый учитель, кивая головой, с улыбкой смотрел ему в глаза. Понимаю, понимаю, говорил его взгляд, слишком много солдат перебывало в Максиме: и немцы, и австрийцы, и головорезы Скоропадского — и частенько ночевали тут…
За обедом Михал сидел рядом с Нюсей и кормил своего сына, а Беда Ганза увивался вокруг Натальи. Шама захохотал:
— Слыхал я, что буду шафером у вас обоих, господа негодники, уже все село об этом гудит, только от вас я еще приглашения не получил!
— А я когда скрывал? — спросил тот. — Или Аршин? Он это дело сварганил еще вчера вечером, как мне об этом сегодня сказали, и Наталья при всем честном народе торжественно дала слово. Тебе, видно, водкой уши залило! Я тут остаюсь, а Аршин везет Наталью в Южную Чехию. Уж и вещички собирает…
— Твоя кулацкая мамочка тебя бы с такими вещичками вилами встретила, а? — фыркнул Шама. — Но ты правильно делаешь: жить-то тебе, а не мамочке.
— Ян, если подождешь до лета, сможешь поехать с нами, — сказал Беда.
Наталья промолчала. Деревянной ложкой она черпала из миски борщ и с аппетитом ела. Беда хотел еще что-то сказать, да загляделся на Наталью. Чтоб ей и в Чехия так же вкусно елось…
Шама не ответил. Он не завидовал друзьям, но про себя решил, что поедет сейчас, и один.
Иван сидел на противоположном конце стола, следя за Шамой, как кролик за молодой собакой. В веселых глазах старика трепетало любопытство, а вдруг этот щенок Ян кого-нибудь цапнет? Старик моргал светлыми глазками, всеми силами удерживаясь от того, чтобы ввязаться в разговор, но не выдержал.
— Голубчик мой, — вежливо начал он, — я вот простой мужик, мне что погода, что непогода — все одно, а тебе я сейчас не советую в путь пускаться. Подожди лета, а мы и тебе найдем невесту. Не захочешь, не женись, а жить можешь у меня. Теперь у нас чем дальше, тем лучше будет, мужик уже человеком стал, сам видишь. Разве ты сам не помогал мужику человеком стать?
Посмотрел Шама на обе счастливые пары, на хитроватого деда Ивана, наморщил лоб и решительно произнес:
— Нет,
— Хорошо сказал Ян, и хватит об этом, — прервал его Ганза. — Но до наших свадеб никуда ты не уедешь, дай слово! Да ведь ты представляешь здесь всех наших ребят, которые все эти годы шли с нами и донесли свои винтовки бог знает до каких мест. Договорились?
В дверь заглянула молодая женщина и крикнула, что из города приехал председатель артели.
— Передай, чтоб сегодня пришел к нам, ради наших дорогих гостей, — ответила Наталья и рассмеялась.
Беда Ганза, по привычке часто моргая, улыбнулся ее радости. Посадит он на отцовском наделе эту вечно молодую, эту нетронутую чужеземную розу… Как можно скорее увезет он ее, чтоб забыть все горе, всю кровь и тяжесть этой страшной войны.
Помнить будут они только о победе своей.
Заключительное интермеццо — ибо жизнь не остановишь
Земля вокруг Киева, Москвы, Ленинграда и вокруг Тамбова, в степи, на Дону, на Хопре и по Волге была снова залита кровью. Но и на этот раз советские люди отстояли свою отчизну, новую свою жизнь. Кусок за куском вырвали они родную землю из когтей лютых врагов прекрасной своей свободы и, в громе пушек и танков, львиными рывками, по всем дорогам — с востока, с севера и с юга Европы — примчались к Праге, уберегли ее от разрушения. Многие залечивают раны свои в чешских и словацких городках. На могилах павших зеленеет трава и не вянут цветы. Пришли с победителями и молодые полки чехов и словаков. Четверть века тому назад чехословацкие воины Красной Армии только мечтали о таком походе, сражаясь в степях России.
Несокрушимая воля жить свободно не была сломлена потомками тех, кто когда-то за жалкую мзду купил Колчака, Деникина, Краснова, Мамонтова, Врангеля и всех их подручных, падких на подачки хозяев.
Время между последним днем второй мировой войны и предстоящей каждодневной борьбой за подлинно человеческую жизнь было залито в Чехословакии безмерной радостью и скорбными слезами. Кто вернет погибших бойцов? Вспыхивает над Влтавой фейерверк в честь великой победы над силами разрушения, во славу павших героев.
В памятный майский день 1945 года Ян Шама явился в магистрат районного города в Южной Чехии. Его вызвали на медицинскую комиссию. Он болен и никогда уже не будет здоровым. Рыжие волосы побелели, сердце сдает, дышится тяжело. И плечи обвисли. В общем, он чувствует себя развалиной. Двадцать пять лет назад лежал он в моравском городе Липнике, не зная ни дня, ни ночи, лечащий врач в тифозном бараке потерял всякую надежду на то, что молодой человек, вернувшийся из России, очнется для жизни. И Шама сегодня перечислил комиссии все свои болезни, начиная с этого тифа, и чиновник, такой же рыжеватый, как он, посоветовал ему подать прошение о повышении пенсии.