Чешуя ангела
Шрифт:
Друзья вспыхнули, Толик открыл было рот, но Тойвонен опередил:
– Да мы сами их первые застрелим! У нас «Сталинский дракон»! И кобура от нагана, и мотоциклетные очки…
– Перегрелся ты, Тойвонен, – покачала головой учительница. – Дракон у него. Может, у тебя и лягушка-царевна имеется, чтобы врагов заквакать до смерти? Марш на «Камчатку»!
Пылающий Серёжка поплёлся на заднюю парту под смешки однокашников.
Учительница дождалась, когда он усядется, и объявила:
– Всё, дети. Теперь вы не какие-то там первоклашки-несмышлёныши, а уже второклассники, взрослые
Тойвонен всю дорогу до дома бурчал:
– Грымза она. Всё равно урок ведь закончился, так чего было меня на «Камчатку» слать? Ещё и лягушкой опозорила, сама она лягушка. Самураи меня в секрете поймают, как же…
– Ладно, не ной. Ведь каникулы! – перебил Толик.
Врезал другу по башке тяжёлым портфелем, сбил фуражку. И, хохоча, побежал мимо дурманящих кустов сирени, по залитой солнцем улице – в лето.
Дома суета, звон посуды, мама несёт на вытянутых руках дымящуюся кастрюлю. Сегодня бабушкин день рождения. В короткой жизни Толика этот праздник накрепко сплёлся с началом лета, поэтому – радостный. Вопреки занудным бабушкиным подругам с редкими седыми волосами, собранными в крысиные хвостики.
Вот опять – самая толстая распахнула красные руки, обслюнявила, засюсюкала:
– А кто это у нас такой синеглазенький? Большой какой вымахал! А стишки нам прочтёшь? Прочтёт, гляди-ка! Головушкой белой кивает, точно – Тополёк! Ну, куда ты? Дай хоть тёте Клаве на тебя полюбоваться, потискать холёсенького такого! А вот кому петушка на палочке, сла-а-аденького?
Толик отскочил к стенке, весь багровый. Демонстративно вытер слюни со щёк и строго сказал:
– Я вам не детсадовец какой, с бабками целоваться, я – второклассник! А петушка своего сами облизывайте, девчоночьего. Красвоенлёты такими не питаются, только шоколадом, да и то – горьким, настоящим.
Тётя Клава остолбенела, раззявила мокрый рот. Софья Моисеевна сердито сказала:
– Это кто тут старшим хамит, уши давно не оборваны? Ты чего меня перед боевой подругой позоришь? А ну, извинись немедленно.
Толик пробормотал что-то невразумительное, прошмыгнул вдоль стены под протянувшейся клещами бабушкиной рукой, спасая уши. Спрятался за шкаф, обиженно пыхтел, пока мама не позвала:
– Тополёк, ты где? Быстро руки мыть и за стол.
Примостился на край доски, положенной на две табуретки вместо лавки, – народу много собралось, стульев не хватало. Рядом с Серёжкой.
Друг сидел прямо, будто лыжную палку проглотил. Рубашка новенькая, парадная, руки в цыпках чинно сложены на коленях, волосы не вихрами торчат – прилизаны, а в уголках глаз – слёзы. Видно, тоже от матери досталось.
Толик наклонился к Тойвонену, одними губами спросил:
– Ты чего?
Серёжка не удержался, всхлипнул. Прошептал:
– А она чего? Я же не виноват, что не расчесать. Она меня под кран, да гребешком, чуть все волосья не повыдёргивала. Папка, нет бы защитить – ржёт.
Встал Артём Иванович, сосед по лестничной площадке, весь розовый, блестящий, приторный, как марципановый поросёнок с витрины Елисеевского.
– Дорогие товарищи и,
– Артём Иванович, ты ври, да не завирайся, – перебила бабушка. – Я, может, и старая, да партия позовёт – враз помолодею. Нынешним сто очков вперёд дам. Или дело говори, или уступи кому, у людей водка в стаканах скоро закипит, что твой самовар.
– Так я же про что? – розовый сосед превратился в багрового, достал платок и начал яростно протирать лысину. – Я про то, что большевичка наша Софья Моисеевна, может, и старая, с пятого года член, тасазать, а как женщина – может, и молодая! Ещё ого-го!
– Ого-го, кобылка Соня, – передразнила бабушка. – Совсем зарапортовался. Или в женихи набиваешься?
Гости захохотали, а Толик громче всех. Представил себе, как сосед встаёт перед бабушкой на одно колено и просит руки, а бабушка ему – подзатыльник: «Опять лампочку на лестнице выкрутил?».
Артём Иванович, уже даже не багровый, а синеватый, прохрипел, перекрикивая смех:
– Старая большевичка! Даже и вместе с товарищем Сталиным в ссылке! Так выпьем же за товарища Сталина!
Все разом перестали хохотать, подтянулись, и последний смешок Толика – не успел сдержать – прозвучал крайне неуместно. Бабушка глянула на внука сердито, подняла стакан с водкой:
– Это правда, мы с Кобой в Туруханском крае встречались. За Сталина – вождя мирового пролетариата и всей нашей революции!
Зазвенели сдвигаемые рюмки, стаканы и фужеры, гости разом заговорили, зашумели, зазвякали ложками в салатницах. Толик с Серёжкой хотели под шумок стащить сладкое и сбежать, но получили по порции судака с картошкой. Мама сказала:
– Никаких побегов, пока не съедите. Ещё салат, и только потом чай с пирожными.
Раскрасневшиеся взрослые, как всегда, разбились на компании по трое-четверо и говорили все одновременно, громко, каждый – о своём.
Только старший Тойвонен сидел один, глядел куда-то: то ли вдаль, то ли внутрь себя. Обморожение изуродовало щёки и лоб, сизая кожа собралась вечно мокнущими складками. На правой руке осталось всего два пальца, указательный да средний, и отец Серёжки будто постоянно показывал знак победы «V».
Толику разглядывать уродство было и стыдно, и неудобно, но удержаться он не мог, смотрел украдкой, охваченный сосущим чувством любопытства и ужаса.
Бывший командир теперь ходил в цивильном пиджаке с орденом Красной Звезды на лацкане: тёмно-рубиновые, словно свернувшаяся кровь, лучи, а на свинцовом поле – боец с винтовкой. Наконец старший Тойвонен очнулся, ухватил рюмку водки, зажал между пальцами, словно плоскогубцами, опрокинул, подмигнул мальчишкам: