Честь смолоду
Шрифт:
В блиндаж вошел ординарец Семилетова, быстрый, стремительный грузин Донадзе. Он передал устное донесение Семилетова о том, что разведчики Молодежного отряда только что привели из высокогорной кошары полонянку.
– Пойди, Лагунов, посмотри, разберись, – сказал Кожанов, усмехаясь. – Лес населен врагами. Могут такую привести девушку – весь лагерь на воздух.
Большая группа партизан собралась возле вечного костра, разложенного у скалы. Партизаны окружили приведенную девушку, ее за людьми не было видно, другие стояли возле Коли Шувалова. Он пил воду из принесенного
Саша с кинжалом подполз к двум полицейским, которые вязали черноокую русскую девушку с рассыпанными по плечам волосами, бросился на них и прикончил.
Саша сидел на пеньке, отвернувшись, словно прислушивался к скрипу ветвей.
Я с Люсей подошел к партизанам, окружившим девушку. Она стояла ближе к скале, отмахиваясь от дыма костра, и своими влажными, черными и чуть скошенными глазами жадно выискивала кого-то в толпе.
Я смотрел на девушку, стоявшую у скалы, и вдруг отчетливо вспомнил лунную ночь в ставропольском селе близ степного озера Цаца и топот девичьих черевичек по деревянным ступеням крыльца.
Да, это была Катерина – колхозница из Ставрополья, передававшая письмо Каратазову.
– А нема ли среди вас моего Петечки? – спросила она.
Это ее голос, полный скорби и надежды.
У Катерины не было сейчас сережек, она была одета в рваное платье из простого ситца. Кто-то из партизан набросил ей на плечи шаль с пестрыми стамбульскими цветами. Концы этой роскошной шали упали на землю, и Катерина небрежно наступила на нее ногой, бросилась ко мне с радостным криком.
– Ой, товарищ! – Катерина принялась осыпать меня поцелуями. – Да дайте же мне вас поцеловать! Да это же вы, тот самый товарищ! Да это же вы, дорогой мой! Да это ж вы!
Партизаны засмеялись, а Шувалов помрачнел, покосился на меня, и плеть, как хвост ящерицы, извивалась у его голенища.
Люся уронила кувшин на землю, и бледность разлилась по ее лицу. А глаза, милые ее глаза, сузились и с негодованием вонзились в меня.
Катерина, очнувшись от своего порыва, вдруг оглянулась кругом с тревогой. Верхняя губа ее покрылась росой, и страдальческая гримаса передернула ее лицо.
– Еще могут подумать… – выговорила она сурово и обидчиво и еще раз оглядела всех, а потом подняла голову, откинула растрепанные свои косы смуглой рукой, глаза ее загорелись негодованием. – Чего ты, черномазый чорт, регочешь! – крикнула она Гаврилову. – А ты чего белки выкатил? А ты чего плетку крутишь, пацан? – сказала она пораженному ее тоном Коле Шувалову. – А еще свои, русские!.. Да я каждого из вас могла бы поцеловать, и нельзя смеяться, и нельзя плохое придумывать!.. – Голос ее, звеневший, как тугая струна, дрогнул. – На что вы мне нужны, когда нет моего Петечки?…
Катерина обратила внимание на Люсю, которая стояла напротив нее, прикусив губы, со сжатыми кулачками.
– Ты… ты чего? – спросила Катерина с виноватой улыбкой.
– А что вам? Что вам нужно? – Люся спрятала лицо в ладонях и быстро побежала вниз мимо скалы, по крутой тропке,
– Догони же ее! – выкрикнула Катерина и толкнула меня в спину. – Догони! Да куда же она побежала? Там круча! Там лед! Эх вы, недотепы!..
Катерина растолкала людей, прошлась по шали грязными своими башмаками и, не обращая уже ни на кого внимания, только покачивала головой и кривила губы.
Из землянки штаба вышел Кожанов, прищурился из-под своего чубика, падавшего на лоб.
Катерина в изумлении всплеснула руками и с криком: «Петя! Петечка!» бросилась к Кожанову.
Я не буду описывать сцены, как в крымских лесах встретились два человека, казалось, навсегда разъединенные железными законами войны.
Я нагнал Люсю уже почти у самого потока, звонко бьющего по замшелым нумулитовым скалам, схватил ее за локоть.
– Люся, милая, выслушай меня!..
– Уходи, Сергей!
– Эту девушку я видел всего один раз в разведке… Я тебе говорил о ней. И вот…
Мой горячий шопот и весь тон покорности, злости и желания скорее, скорее разделаться с этим оскорбительным на мой взгляд непониманием тех больших чувств, которые не были поняты, как бы привели девушку в себя. Люся будто обмякла в моих руках, и сейчас я почувствовал возле себя ее гораздо ближе и гораздо роднее, чем когда-либо в другое время.
– Сергей, если я поступила неверно, прости меня, – шептала Люся, – но я не могла… не могла…
Я порывисто и горячо говорил ей все, что раньше не осмелился говорить, и старался теперь, наедине, в такой момент, высказаться до конца, чтобы не оставалось никаких сомнений, чтобы она до самого конца поняла меня правильно и чтобы уже ничто не разделяло наши сердца.
– Я понимаю, – шептала Люся, – прости меня. Очевидно, я больше… женщина, чем… партизан…
– Верь… верь мне…
– Конечно… Мне только показалось… А потом, Сережа, она такая красивая, какая-то огненная, налитая… Вот такая бывает в костре головня от дуба… Я залюбовалась ею вначале. Мне хотелось подойти к ней, успокоить. И вдруг… она бросилась к тебе… – Люся прильнула ко мне, замолчала и, не поднимая головы, сказала: – Я иногда боюсь своей любви к тебе. Для меня ты все. Кроме тебя, никого, – она порывисто охватила мою шею руками, и я почувствовал на своих щеках ее слезы.
Это было, может быть, первое наше настоящее объяснение в любви. Сейчас я был счастлив слышать каждое ее слово, обращенное ко мне. Эти слова все крепче и крепче связывали меня с любимой девушкой, мечты о которой долго вынашивались в моем сердце, и сейчас было так легко и просто.
Просто было взять ее голову своими ладонями, привлечь ее ближе к себе и, глядя в ее заплаканные глаза, увидеть и познать все, что было между нами недоговорено из-за молодой робости и слишком большой любви.
Люся прижалась ко мне, и я поцеловал ее. Мы пошли вверх по тропинке. Она обняла меня одной рукой, зябко дрожа всем телом. Близ поляны, в устье тропы, Люся приостановилась, ладонями пригладила свои волосы и спросила меня близким, родным голосом: