Чёт и нечёт
Шрифт:
Суть приезда Хаджи состояла в следующем: папаня, заведовавший в Туркестане богатым «совхозом», ему четко сказал, что если он, Хаджи, обзаведется любой научной степенью, тот ему немедленно купит место проректора в одном из высших учебных заведений в ближайшем областном центре. Мой друг был его единственным знакомым, связанным с вопросами оформления ученых степеней, и он прибыл к нему для переговоров. Проблема эта представлялась Хаджи столь же простой, как и выписка диплома младшему брату: цель своей поездки он видел в согласовании стоимости «кандидатских корочек», в выплате аванса и определении срока получения желаемого документа.
Мне и моему другу пришлось потратить немало сил, чтобы объяснить Хаджи, что тут дело не так просто, что нужно опубликовать две-три статьи, написать работу, представить ее в совет, получить рецензии, выступить на защите и т. п. Наконец он понял, и переговоры пошли в правильном направлении.
Я уже был к тому времени на чисто благотворительной основе «крестным отцом»
Через год оба реферата диссертаций на эти назначенные мною темы были мне присланы с благодарственными надписями «на память» и с просьбой дать свои отзывы, что я и сделал.
Мои служебные дела заставляли меня следить за технической литературой и периодикой, и назначить Хаджи «проходную» тему диссертации для меня большого труда не составляло. Хаджи оставил аванс и уехал, а я начал понемногу готовить для него работу.
— Первым долгом, — рассказывал Ли, — я написал пару статей по выбранной мной для него теме. Потом решил, что «ученый имидж» моего подопечного должны украсить и несколько изобретений, и подготовил соответствующие заявки. После этого я написал первые две (из пяти) главы будущей диссертации Хаджи и счел аванс отработанным. Мой друг месяца два пытался поймать Хаджи по телефону, но его всегда «не было на месте». А потом вдруг пришло известие, что Хаджи погиб в автокатастрофе, поскольку ездил он, как правило, пьяным и на большой скорости. Впрочем в Туркестане уже тогда начинались серьезные разборки, и этот «несчастный случай» мог быть не таким простым.
Тем временем мой друг, пораженный легкостью, с которой у покойного Хаджи за каких-нибудь полгода появились научные статьи и изобретения, заявил мне, что это есть самоценный научный продукт, имеющий своего потребителя. И действительно, сначала по его направлению, а потом и на основе информации, идущей по какой-то невидимой, но безотказно действовавшей в стране Советов сети, ко мне непосредственно или через знакомых стали обращаться разные люди с просьбами «помочь».
Так я становился известным в определенных кругах деятелем «теневой науки». «Теневая наука» — это термин, введенный мной по аналогии с теневой экономикой. Вообще, дублирование явных общественных процессов их «теневыми» двойниками было свойственно Империи Зла, и помимо «теневой науки» существовали также «теневое искусство», «теневая литература» и т. п.
Первоначально я пытался использовать в отношении «теневой науки» термин «лженаука», но потом убедился, что приставка «лже» была более уместной в отношении легального «творчества». По моим самым скромным оценкам около девяноста процентов официальных ученых, писателей, врачей, художников и прочих были в действительности лжеучеными, лжеписателями, лжеврачами, лжехудожниками и лжепрочими.
Некоторое время я считал, что только физико-математическая область знаний защищена от советских лжеученых, но однажды Черняев, работавший года два в середине семидесятых у академика Ивана Артоболевского в центральном правлении Всесоюзного общества «Знание», показал мне три письма из разных краев России, подписанные докторами и кандидатами физико-математических наук, в которых обстоятельно говорилось о том, что теория относительности — это антинаучная сионистская выходка и что учение Эйнштейна следует запретить, исключить, забыть и так далее. До последних лет я думал, что это был клинический случай, однако, когда в «эпоху гласности» появился целый легион ниспровергателей Эйнштейна, я понял, что проказой лженауки поражены в России и «Советском Союзе» все без исключения области знания. И это не удивительно, поскольку для всех наук, без исключения, действовали процентные нормы: из пяти диссертаций, идущих через «совет», четыре должны были принадлежать «коренной» национальности. Узнав об этом, я поинтересовался: «А как же быть с русскими, например, на Украине, где они являются «некоренной» национальностью?» «Русские на всей территории Советского Союза являются «коренной» национальностью!» — был ответ.
Моя же теневая продукция отличалась довольно высокой пробой, и моим заказчикам не было причин ее стесняться. Достаточно сказать, что написанные мной для них статьи переводились в США, Испании, Чехословакии и других странах, а мои изобретения были использованы не только в «стране Советов», но и в Венгрии, Болгарии, Германии. Конечно, процент использования был невелик: не более
Пошли «в дело» и наработки, сделанные для диссертации Хаджи. Эта тема была успешно защищена другим. Были мной подготовлены и иные работы, а две докторские диссертации, представленные «в форме доклада» и одобренные учеными советами, на три четверти состояли из подготовленных мной публикаций и описаний моих «совместных» изобретений. Да вот можете посмотреть, — и Ли подал мне «упитанный» докторский автореферат из недавнего прошлого. Я открыл его на перечне литературы, «раскрывающей содержание диссертационной работы», и из шестидесяти наименований насчитал сорок пять, в которых в скобках стояло: «соавтор Л. Кранц», а на титульном листе этого реферата красовалась надпись: «Настоящему другу Ли с глубоким уважением».
— Вообще говоря, я не любил диссертационные работы и делал их, действительно, только для настоящих друзей, — сказал Ли. — Дело в том, что разработанный моим другом прейскурант на постороннее участие в моих статьях или изобретениях при таком большом спросе полностью обеспечивал мои материальные потребности. Кроме того, мои услуги разного рода должностным лицам открывали передо мной такие горизонты, которые в Империи Зла не были доступны простым смертным: возможность останавливаться в спецдомиках и спецквартирах, приобретать за гроши путевки в престижные санатории, пользоваться служебным транспортом для личных нужд, покупать продукты в «спецмагазинах» и «спецбуфетах». Все эти «спецобъекты» также представляли собой теневую систему, но… государственную. Тем не менее, все теневики, государственные и негосударственные, одним из которых в научной сфере стал я, вероятно, где-то непременно стыковались друг с другом. Впрочем, я не злоупотреблял такими возможностями, и лишь отдельные случаи использования этих специфических связей пополнили мою коллекцию золотых мгновений и дней. Например, мое первое посещение Тригорского и Михайловского.
Ну, а потом, как известно, различные ученые регалии, да и вообще высшее образование, с исчезновением «страны Советов» обесценились, и вся эта моя деятельность сама собой прекратилась за ненадобностью, о чем я не жалел, поскольку к тому времени она мне уже порядком надоела. Из-за нее я возненавидел всякую писанину, и, может быть, поэтому не закончил свои записки, найденные и спасенные вами.
— А как же все-таки обстояло дело с моральной стороной этой проблемы?
— Какая же может быть мораль у убийцы? — улыбнувшись, сказал Ли и уже серьезно продолжал: — Я уже говорил вам о своих сомнениях и колебаниях в начале всего этого научного предприятия. Но уже к тому времени моя ненависть к режиму и созданной им Системе была очень сильна. Я не мог их признавать не только Божьими, но и человеческими, и поэтому те «законы» и «нравственные» требования, которыми они пытались повязать людей, были писаны не для меня, и если я считался с ними, то только внешне — для более полной внутренней независимости. Постепенно, как раз в годы моих «научных занятий», эта Система приняла в моем представлении облик живого существа — исчадья сил Зла, многоглавого дракона, среди множества голов которого были и приятные, на первый взгляд, физиономии, но в своей совокупности этот инфернальный симбиоз был для меня провозвестником гибели человечества и поэтому подлежал уничтожению. Временами по отношению к этой Системе я испытывал ненависть, доходящую до того самого уровня гневного исступления, корректировавшего судьбы «подставленных» мне на моем пути существ, но я понимал и бесцельность этого гнева, его бессилие — многоглавое чудовище было неуязвимо и легко заменяло свои утраченные головы другими! (Я ведь хорошо знал «теорию неразрешимости» Геделя—Кохена, согласно которой нельзя изменить Систему, находясь внутри ее.)
Я, конечно, понимал, что своей «научной работой» я порождаю лжеспециалистов, делаю новых «заслуженных изобретателей», «заслуженных рационализаторов», «доцентов с кандидатами», передающих свое невежество своим «ученикам», и медалистов ВДНХ СССР — у меня, кажется, около десятка этих медалей, и за каждым награждением стоял приведенный мной коллектив. Я понимал, что я укрепляю их положение в Системе, позволяю им подниматься на следующие ступени, недостижимые для них в нормальном обществе, но ведь я повышал невежественность этой Системы и содержание в ней Лжи, а значит, и в данном случае должен был сработать принцип «чем хуже, тем лучше», и эти гибельные качества рано или поздно должны были достичь «критической массы» и разрушить ее. И все же я не считал, что это мое личное вмешательство в ход событий могло иметь какие-либо нелокальные кармические последствия. Это была шалость, каприз художника, как говаривал Остап Ибрагимович.
А что касается денег и так называемых «благ», то я ведь брал за свою работу украденное у меня же, поскольку в нормальном человеческом обществе труд специалиста моего уровня и масштаба оплачивался в десять раз выше, ну, а если кто-то чего-то недополучил, то недополученное непременно кто-то украл. Чудес в экономике не бывает, и недоплата за труд была, есть и будет одной из основ безнравственности. Поэтому свой «научный» доход я, в конечном счете, увидел более чистым и законным, чем доход от той самой небольшой коммерции, которая меня спасла в годы болезни Исаны.