Чёт и нечёт
Шрифт:
И все же от этого путешествия в глубины Истории, каким бы обстоятельным оно ни было, у Ли оставалось ощущение неудовлетворенности: слишком внезапным и немотивированным оказался поворот 1929 года. И Ли возвратился в двадцатые годы, чтобы еще раз проследить ход событий месяц за месяцем. Теперь, когда путешествие стало направленным, его цель вскоре была достигнута. Ли без особого труда определил точку перелома: «ленинский призыв» в большевики, изменивший состав правящей шайки и дух поддерживающей ее «массы рядовых членов». Когда Ли читал о чехарде с «ленинским завещанием» и всю прочую галиматью, которую несли «кумиры» тех лет на своем чертовом тринадцатом съезде, в его мозгу звучали слова св. Иоанна Богослова: «И видел я выходящих из уст дракона и из уст зверя, и из уст лжепророка трех духов нечистых, подобных жабам: это — бесовские духи…»
Вероятно, не без участия Хранителей
Острая жалость, владевшая сердцем Ли, не оказывала, однако, существенного влияния на ход его мыслей: все ужасные события, которым подводил итог этот стенографический отчет, он, следуя изначально присущим ему представлениям о справедливости, считал вполне закономерными. Это, по его твердому убеждению, было не что иное, как Возмездие за содеянное в годы революций, за разорение домашних очагов, созданных честным трудом миллионов людей, за отравление колодцев. Уже потом, изучая Карму, он пришел к выводу, что следствия и причины не обязательно должны быть разделены поколениями, и что они вполне могут укладываться в одну жизнь.
И познанная им во время поиска Атлантиды судьба «ленинской гвардии» была тому подтверждением.
Подтвердилась и еще одна догадка Ли: Те, Кого он называл Хранителями своей Судьбы, не были привередливы в выборе инструмента Возмездия и нередко с одним Злом рассчитывались с помощью другого Зла. Года через два после этих первых путешествий Ли по времени, когда он проводил каникулы под Москвой, возле ворот дядюшкиной дачи остановились несколько машин, и два человека быстрым шагом направились к дому. Дядюшка был в Москве, и гостей на веранде встретила тетя Манечка.
— Как я уже понял, хозяина нет дома?
— Он в Москве, Андрей Януарьевич, — ответила тетя Манечка. — Он будет сожалеть, что разминулся с вами…
— Я тоже. Лечу в Нью-Йорк и хотел бы увидеть его перед отъездом.
— Я передам.
Во время этого разговора Ли был рядом с тетей Манечкой. Он встал при приближении Вышинского и неотрывно наблюдал за ним через свои щелки. Перед ним был не князь Тьмы, а всего лишь раб князя Тьмы, тем не менее, с его уходом окружающий мир как-то посветлел и дышать стало легче, несмотря на то что злодей источал запах отнюдь не серы, а дорогого французского мужского одеколона и выглядел вполне благообразным пожилым человеком, которого очень трудно было себе представить дирижером слаженного ансамбля палачей и негодяев.
Но Ли сумел все-таки это себе представить отчасти потому, он почувствовал в Вышинском, как некогда в пане Пекарском, — мертвеца. Слово «зомби» тогда еще не было в ходу. К тому же оно не вполне выражает весь смысл, который Ли вкладывал в свое определение: Вышинский для него был пришельцем из обители Смерти, из темного мира, существовавшего где-то рядом в опасном соседстве с влажным и солнечным миром Ли.
Впоследствии, когда Ли возвращался к размышлениям и озарениям этих дней, он вдруг задумался о том, к каким же силам, используемым Хранителями его Судьбы в их борьбе со Злом, относится он сам — к добрым или злым? Ведь многие его поступки и вообще многое в его жизни не отвечало человеческим представлениям о морали и нравственности. В то же время, всё, происходившее с ним, не пачкало его душу. Познав в раннем детстве вкус алкоголя, табака, наркотика, сладость женского тела, он не приобрел никаких привычек, не стал эротоманом, был безразличен к порнографии и, если задумывался о Той, кого он полюбит, его мысли были чисты, как у девственника, не затуманенные его большим чувственным опытом. Даже его причастность к гибели тех, кто в недобрый час пересек его путь, была сомнительной и неопределенной, и, может быть, именно поэтому он никогда не ощущал угрызений совести. Бремя его сомнений было тяжким. Он, конечно, понимал, что в
Итак, времена сомкнулись, и более того — Зло было персонифицировано. Перед умственным взором Ли возник весь постепенный процесс перехода от газетной чехарды из тысячи появляющихся и исчезающих фамилий разного рода «крупных» и «мелких» «революционных деятелей» к устоявшемуся кругу лиц, над которыми своей гениальностью и абсолютной непогрешимостью возвышался Иосиф Виссарионович Сталин. И даже тот подпирающий «вождя» довольно узкий круг лиц беспрерывно перетасовывался, как колода старых карт, крутился, как говно в проруби, но самого Сталина все это беспорядочное на вид движение вроде бы не касалось. Он был недвижим, как скала, но проницательности Ли вполне хватило, чтобы понять, что он-то и был главным действующим лицом в деле уничтожения Атлантиды и насаждения всеобщего рабства.
Путешествуя по газетам начала тридцатых годов, Ли легко восстановил для себя и общую картину развития событий в Германии. Его поразило их какое-то глубинное сходство с теми, что составляли предмет его исследования. Но главное, о чем он задумался, было недоумение его по поводу поведения тех, кого он называл «Они» или Хранителями его Судьбы: ведь Зло было так четко персонифицировано, и почему же Они при всей Их прозорливости не остановили это Зло в зародыше, в предыдущих поколениях, а дали ему, Злу, пройти определенный путь к захвату власти над миром, над человечеством. И именно в тот момент, когда Ли формулировал для себя этот вопрос, при мысли об общности конечной цели Гитлера и Сталина в его голове мелькнула догадка, ставящая все на свои места, но ее разработка требовала времени и усилий, и Ли, поглощенный иными заботами, отложил размышления над ней «на потом».
Еще работая у Лидии Петровны, Ли любил отдыхать после напряженного поглощения огромной фактографической информации, перелистывая и просматривая художественную литературу. Однажды к нему в руки попала книжка стихотворений Катулла, и он долго не мог от нее оторваться. Его поразила истинная свежесть чувств, отлитых в эти строки две тысячи лет назад, и если, прочитав в принадлежащей тете Леле Библии книги Экклезиаста и Песни песней, он по созвучию его мыслей и чувств с чувствами создателей этих шедевров безоговорочно отнес себя к евреям, то теперь, читая Катулла, он чувствовал себя римлянином, а побыв наедине с Марком Аврелием, и вовсе изменил представление о своем духовном родстве. В недалеком будущем уже ждали своей встречи с ним Хайям и Конфуций, Патанджали и Ницше, уже совсем рядом были миры Чехова и Гессе, Набокова и Ремарка. И, постигая их великолепное множество, путешествуя с ними по островам одиночества мысли, Ли понял, что, кем бы он ни был для какого-нибудь очередного коренного Краснорожего, а с другой стороны — как бы ни старались Они напомнить ему о его потусторонности и особом предназначении, он все равно — за пределами Их не всегда понятных ему «поручений» — принадлежит не к одной из каких-то бесчисленных «наций», а к единому и единственно возможному для него миру Людей. Впрочем, может быть, Они и добивались от него именно этого понимания.
Огромная добровольная умственная работа, на которую после возвращения Ли из Сочи ушли и осень, и зима, и весна, поглощала все его помыслы. При этом, помня завет Рахмы, он старался быть и жить «как все» — гонял в футбол, стрелял из нагана и пистолетов различных марок, еще бродивших по рукам после войны, рассеянно, но с деланным вниманием слушал болтовню своих приятелей по «мужской» школе (обучение тогда было раздельным) «про девочек». Иногда он машинально поправлял неточности в их рассуждениях об интимных отношениях. «А ты откуда знаешь?» — спрашивали его удивленные «бывалые» собеседники, считавшие Ли чувственно отсталым и вообще безразличным к манившим их удовольствиям. «Да слышал как-то», — в таких случаях неопределенно отвечал Ли. Однажды по протекции хорошо относившегося к нему приятеля Ли попал в компанию со сверстницами из соседней школы. Своим коллегам Ли казался настолько бесперспективным и безобидным по этой части, что его забыли познакомить с подругами. Ли и не набивался, рассчитывая посидеть в сторонке и поразвлекаться, наблюдая за молодыми петушками.