Четки фортуны
Шрифт:
Мечник оглянулся на Крестова.
– Прошу, будьте как дома, – сделал тот широкий жест.
Мечник подошел и, как-то размякнув, сел рядом на краешек дивана.
– Да откинься, вот так… обними меня за плечо…
Ирен положила голову Мечнику на грудь и поманила свободной рукой Крестова. Он подошел. Она показала пальцем на коврик. Крестов уселся. Ирен взяла его за волосы и притянула лицом к коленям.
– Вот так, – запустила в них руку, при этом блаженно щурясь на груди Мечника, – вот так мне виделась картина моего счастья. А вы говорите: выбор. Любой выбор разбивает
– Но, Ирен… – воспротивился Крестов.
– Минуточку, ну, дай еще минуточку. – Она блаженно закатила глаза.
Крестов начал ее журить:
– Ирен… Чем больше мужчин, тем больше ран на твоем розовом сердечке…
– Знаю, знаю. – Она оставила его и целиком откинулась на грудь Мечника. – Это осуждается и обществом, то есть соседями и знакомыми, и религией. Но мое, – она поморщилась, – как ты выразился, «розовое сердечко» не укладывается в предписанные нормы! Оно – вне их! А чувства – вне морали! Прикажешь отрезать кусок сердца и выбросить собакам? И почему можно любить двоих, троих, десятерых детей, братьев, сестер, а двоих мужчин – нельзя? Почему я должна возлюбить врага своего, а возлюбить двух друзей – а вы оба мне лучшие друзья, ведь так? – есть преступление? грех? Да еще это темное непонятное слово – «прелюбодеяние». Прелюбовное деяние, распрелюбовное! Не понимаю, ей-богу!
Она резко встала, подошла к столу и вытащила из-под машинки сложенный вчетверо лист.
– Вот, – шумно развернула его и продекламировала:
В вагоне девушка читает детектив:Ирен убита. Муж, любовникХотят узнать, кто же виновник,Курок нажавший, их осиротив.А дальше не успела, вы пришли. – Она свернула лист. – Но смысл таков: Ирен сама наняла себе убийцу. Указала, где и когда бывает… Посмертных записок никому не оставила и никогда никого, ни мужа, ни любовника, не теряла! А они этого не узнают!
– Но ведь она потеряла обоих! – воскликнули в один голос Крестов и Мечник.
– Чепуха, оба потеряли ее. А она умерла, идя на свидание от одного к другому.
– Бред, бред какой-то, – стушевался Крестов. – Мы только и говорим, что о кровопролитиях да убийцах…
Он отошел и отвернулся к окну. Небо было низким и бесцветным. Деревья клонились от ветра, но свиста ветра не было слышно, и от этого движения деревья походили на водоросли в быстром потоке реки. Начинал накрапывать дождь.
– Да-а, клятва – не зонтик… – пробормотал Крестов и повернулся к сидевшим в разных углах гостиной Ирен и Мечнику.
Он подошел к Ирен:
– Значит, рецепт твоего счастья невозможен без третьего элемента.
Он холодно посмотрел на Мечника.
– Что ж, пусть так. Главное, что и я вхожу в этот рецепт.
Мечник облегченно улыбнулся.
– Я тоже не против. Ты незаурядный, благородный человек, и мне всегда было чуточку обидно за тебя в связи с Ирен… Иначе бы моя девочка, прошу прощения, Ирен, не жила с тобой.
– Конечно! – воскликнула она. – Будь ты хамом или негодяем, все было бы проще.
–
Супруги обменялись красноречивыми взглядами.
«Как? – говорил взгляд Крестова. – Он и здесь все знает, как свои пять?»
«Ах, не виновата я, не виновата», – говорил взгляд Ирен и ее заломленные брови.
Пробка молодецки вылетела из бутылки, и Мечник энергично налил шампанского:
– За картину счастья Ирен.
Дальше следовали чисто житейские хлопоты.
Мечник забрал Ирен с мужем к себе. Не потому, что у него было просторнее, удобнее и с садом, а потому, что женщину, чтобы она окончательно стала твоей, полагается забрать в свой дом. Крестов уже никуда ее не мог забрать. Ему была выделена отдельная комната.
Поначалу длинные обеды и ужины втроем проходили по погоде – в столовой или в саду.
Потом Ирен, имея и свои покои, стала проводить время за чаем то у одного, то у другого. Постепенно центр тяжести переместился на половину Мечника. И мало-помалу временное стало постоянным.
В один ни в чем не повинный день Ирен и Мечник, расположившись на широкой софе, отправляли в рот вишни с большого подноса и листали альбом с видами одного из великих городов на исторической реке. В дверь заскребли, и послышалось непонятное скуление. Ирен и Мечник переглянулись и перелистнули страницу.
Скуление повторилось.
Ирен встала, всколыхнув одуванчик платья, и подошла к двери. Осторожно открыла. Там на четвереньках стоял Крестов и держал в зубах рубашку с синими бретельками. Он бросил рубашку к ногам Ирен, подполз и потерся лбом о ее колени.
– На, сделай из бретелек поводок – у-у-у – и посади меня на него. Ты будешь моей хозяйкой, а я – кем хочешь: сенбернаром, спаниелем, пуделем – гав. Надоело мне участвовать в щекотливых играх человеческого самолюбия: как он посмотрел да как мне на это прореагировать; его выпад – ее выпад – свой мне тоже надо обдумывать. И я решил выпасть, вообще выпасть из сложных придворных игр. А собаке все позволено, она всюду может следовать за хозяйкой, присутствовать даже при ее купании. И главное, собаку любят больше всего на свете, больше человека.
Крестов сел по-турецки и стал обрывать у рубашки бретельки.
– Мне, конечно, надо научиться собачьим повадкам.
– Он сошел с ума, – наконец обрел дар речи пораженный Мечник и закрыл альбом. – С таким же успехом ты мог бы объявить себя не сенбернаром, а Наполеоном.
– Наполеоном себя всякий норовит объявить. А я решил стать больше, чем человеком, чем мужем или чем каким-то там любовником, – я решил стать собакой. Человек в конечном счете ничем не отличается от собаки, ему тоже нужна капелька любви. Он может карабкаться на Гималаи, форсировать Днепр, заправлять сигаретной империей, но в конце концов придет туда, где его чмокнут в щеку и спросят: «Устал, дорогой?» Вот я и решил начать с конца, с достигнутой цели, с того, чтоб меня чмокнули или хоть почесали за ухом.