Четверги с прокурором
Шрифт:
– Кто же он в таком случае? – спросила хозяйка дома.
– Судья есть судья. И хотя закон о судьях почти слово в слово текстуально совпадает с законом о госслужащих, он был и остается законом о судьях. Прокуроры – госслужащие. Но и они настолько приближены к судьям, что никому в голову не придет связывать их временными рамками жестко регламентированного рабочего дня. В противном случае карьера их представляла бы своего рода контрастный душ – ведь сколько судей по прошествии нескольких лет становятся прокурорами, а потом снова возвращаются в судьи. А менять с годами сложившиеся привычки,
И вот однажды, как раз в дни рабочей абстиненции, я и принял от него дела – целую груду нерассмотренных дел, а заодно и сутягу в женском обличье.
То, что эта дама – сутяжница, видно было невооруженным глазом. Ей было под семьдесят, она была жирна и бледна. Ее сальные волосы и туфли с задранными носами до сих пор стоят у меня перед глазами.
– Прощу прощения, что перебиваю, – вмешался герр Канманн, из которого обычно слова не вытянешь, – существует теория полого мира. Мир представляет не шар, а внутреннюю поверхность шара. Так что вселенная внутри, расстояния – не более чем оптический обман. Доказательство: носы туфель загнуты кверху. В противном случае они должны были бы загибаться книзу. Прошу прощения, просто хотел поделиться старым анекдотом.
– Вот только не помню, – продолжал земельный прокурор, – сопровождалось ли ее появление мерзким запахом, или он всего-навсего плод самовнушения. «Вы почуете ее присутствие издалека, – предупредил меня мой предшественник, – она вечно таскает за собой сумку на колесиках, и сумка эта гремит по полу коридора. Вы с ней не церемоньтесь, выставьте ее, и конец».
Однако просто выпроводив сутягу, от него не отделаешься. Уже несколько дней спустя после того, как я занял стол моего бывшего коллеги, до меня донесся характерный звук колесиков сумки. Впрочем, и без его предупреждения я все равно бы догадался, кто ко мне пожаловал.
– Наконец вижу человеческое лицо в этой конторе! – трубным голосом возвестила она. – Вот, прошу, неоспоримые доказательства.
И с этими словами раздернула молнию сумки на колесиках.
– Минуточку, – попытался вразумить ее я, – прежде чем мы с вами перейдем к рассмотрению доказательств, прошу вас, взгляните, просто взгляните вот на эту гору дел у меня на столе. Чтобы вы, так сказать, представляли себе объем работы, с которой мне предстоит разобраться.
– Я по поводу моего дяди, – будто не слыша меня, объявила она.
– Ага. Понятно. И вы хотите его обвинить?
– Увольте! Он давным-давно умер.
– Мои соболезнования, – сказал я.
Лицо дамы оставалось каменным, и она ни слова не произнесла в ответ.
– Дядюшки Конрада, – уточнила она после паузы.
– Ага.
– Естественно, по материнской. Иначе его фамилия была бы не Вольбюр, а Ратгебальд-Пинетти.
– Простите мою рассеянность, – извинился я, – я не сразу вас понял. Значит, дядя Конрад Вольбюр – брат вашей матери, урожденной Вольбюр.
Дама воссияла (продолжая пахнуть):
– Вижу, нашелся человек, который понимает меня.
– И вы желаете заявить на скончавшегося герра Конрада Вольбюра?
– Откуда? Впрочем, все детально написано в представленных мной бумагах.
– Не хотелось бы повторяться, но вы видите эту гору дел? Я только что вступил в должность и не имею возможности изучить сразу все.
– Но мое дело не терпит отлагательства. Разве оно не снабжено соответствующей пометкой? Хочется надеяться.
– Несомненно, однако я еще не успел разделаться и с другими, не менее важными и срочными делами.
– Хочу ходатайствовать перед вами, – от дамы, казалось, исходило свечение, и запах усилился, я даже вынужден был распахнуть окно, – о том, чтобы мое дело было отнесено к первоочередной категории срочности.
– Но посудите сами, ваш дядюшка умер. Неужели для него может иметь значение срочность?
– Он был убит, – шепотом выдавила она. – Зверски и подло убит.
– Мало хорошего, разумеется, – ответил я. – Несчастный Конрад Вольбюр.
– Что вы толкуете? Тоже мне несчастный! Самая настоящая гадина. Пропил два доходных дома, вместо того чтобы передать их в наследство. И свою жену, тетю Софи, бил смертным боем.
– Значит, поделом ему, если нашелся кто-то, кто отправил его на тот свет.
– И это говорите вы?! Прокурор?!
Голос дамы достиг диапазона сирены воздушной тревоги. Я тут же захлопнул окно.
– Я сказал это в частном порядке, – попытался оправдаться я. – Так что прошу меня извинить.
– Я все же считаю, – продолжала дама уже спокойнее, – что кем бы он ни был, все же должна восторжествовать справедливость.
– Говорите, его убили? И когда же? Недавно?
– Где там недавно. В 1922-м.
– А сегодня у нас, если не ошибаюсь, 1964-й?
– Представьте себе, я помню, – строго произнесла она.
– Тут надо вспомнить о сроке давности. Все же, знаете, более тридцати лет…
– На такое убийство срок давности не распространяется! – категорически заявила дама. – Не должен распространяться!
– А кто его убил?
– Разумеется, дядя!
– То есть он решил сам свести счеты с жизнью?
– Свести счеты с жизнью! Свести счеты с жизнью! Разумеется, нет. Он пал от руки другого дяди. Дяди Конрада.
– Простите. Но я что-то не улавливаю…
– Моего второго дяди Конрада, но по отцовской линии. Конрад Ратгебальд-Пинетти. Он и есть убийца.
– Согласитесь, все это очень странно. Стало быть, убийца и его жертва были тезками?
– Наконец начинаете понимать.
– Но ведь не так просто это понять.
– Могу я пояснить кое-что? Так вот, непросто, конечно. Думаю, для юриспруденции несущественно, были они тезками или нет.
– Были, говорите? – глуповато переспросил я.